Читать онлайн электронную книгу Анатомия человеческой деструктивности — II. Бихевиоризм и теория среды бесплатно и без регистрации!

Теория среды у просветителей

Диаметрально противоположную инстинктивизму позицию занимают представители теории среды. Они утверждают, что человеческое поведение формируется исключительно под воздействием социального окружения, т. е. определяется не «врожденными», а социальными и культурными факторами. Это касается и агрессивности, которая является одним из главных препятствий на пути человеческого прогресса.

Уже философы-просветители рьяно отстаивали эту идею в самой радикальной ее форме. Они утверждали, что человек рождается добрым и разумным. И если в нем развиваются дурные наклонности, то причиной тому – дурные обстоятельства, дурное воспитание и дурные примеры. Многие считали, что не существует психических различий между полами (l’вme n’a pas de sex[24]Душа не имеет пола ( фр. ).　– Примеч. ред. ) и что реально существующие различия между людьми объясняются исключительно социальными обстоятельствами и воспитанием. Следует отметить, что в противоположность бихевиористам эти философы имели в виду вовсе не манипулирование сознанием, не методы социальной инженерии, а социальные и политические изменения самого общества. Они верили, что «хорошее общество» обеспечит формирование хорошего человека или по крайней мере сделает возможным проявление его лучших природных качеств.

Бихевиоризм

Основателем бихевиоризма является Д. Б. Уотсон. Главной предпосылкой этого психологического направления еще в 1914 г. стала идея о том, что «предметом психологии является человеческое поведение ». Как и представители логического позитивизма²¹, бихевиористы выносят за скобки все «субъективные факторы, которые не поддаются непосредственному наблюдению, такие как ощущение, восприятие, представление, влечение и даже мышление и эмоции, коль скоро они имеют субъективную природу» (276, 1958, с. 35).

На пути своего развития от чуточку наивных формулировок Уотсона до филигранных необихевиористских конструкций Скиннера бихевиоризм претерпел довольно заметные изменения. И все же речь идет, скорее, о совершенствовании первоначальной формулировки, чем о возникновении новых оригинальных идей.

Необихевиоризм[25]Поскольку полноценный анализ теории Скиннера увел бы нас в сторону от нашей проблемы, я ограничусь лишь изложением общих принципов и анализом отдельных пунктов, имеющих отношение к нашей теме. А для серьезного изучения системы Скиннера я рекомендую его собственные лекции (248, 1953; 1963), а также более позднюю его книгу (248, 1971), где обсуждаются общие принципы бихевиоризма, их место и роль в культуре. Критическую оценку системы Скиннера можно найти у Н. Хомского (60, 1959, с. 26–58). Б. Ф. Скиннера

Необихевиоризм опирается на тот же самый принцип, что и концепция Уотсона, а именно: психология не имеет права заниматься чувствами или влечениями или какими-либо другими субъективными состояниями[26]Правда, в отличие от многих бихевиористов, Скиннер даже допускает, что «факты индивидуальной жизни» нельзя совсем «вынести за скобки научного анализа»; он добавляет также, что «проникновение в мир индивида если не полностью исключено, то во всяком случае сильно затруднено» (248, 1963, с. 952). Это суждение Скиннера звучит как уступка, однако уступка столь незначительная, что ее можно расценивать самое большее как реверанс в сторону души как предмета психологии.; он отклоняет любую попытку говорить о «природе» человека, либо конструировать модель личности, либо подвергать анализу различные страсти, мотивирующие человеческое поведение. Всякий анализ поведения с точки зрения намерений, целей и задач Скиннер квалифицирует как донаучный, ненаучный и как совершенно бесполезную трату времени. Психология должна заниматься изучением того, какие механизмы стимулируют человеческое поведение (reinforcements) и как они могут быть использованы с целью достижения максимального результата. «Психология» Скиннера – это наука манипулирования поведением; ее цель – обнаружение механизмов «стимулирования», которые помогают обеспечивать необходимое «заказчику» поведение.

Вместо условных рефлексов павловской модели Скиннер говорит о модели «стимул – реакция». Иными словами, это означает, что безусловно-рефлекторное поведение приветствуется и вознаграждается, поскольку оно желательно для экспериментатора. (Скиннер считает, что похвала, вознаграждение являются более сильным и действенным стимулом, чем наказание.) В результате такое поведение закрепляется и становится привычным для объекта манипулирования. Например, Джонни не любит шпинат, но он все же ест его, а мать его за это вознаграждает (хвалит его, одаривает взглядом, дружеской улыбкой, куском любимого пирога и т. д.), т. е., по Скиннеру, применяет позитивные «стимулы». Если стимулы работают последовательно и планомерно, то дело доходит до того, что Джонни начинает с удовольствием есть шпинат. Скиннер и его единомышленники разработали и проверили целый набор операциональных приемов в сотнях экспериментов. Скиннер доказал, что путем правильного применения позитивных «стимулов» можно в невероятной степени менять поведение как животного, так и человека – и это даже вопреки тому, что некоторые слишком смело называют «врожденными склонностями».

Доказав это экспериментально, Скиннер, без сомнения, заслужил признание и известность. Одновременно он подтвердил мнение тех американских антропологов, которые на первое место в формировании человека выдвигали социокультурные факторы. При этом важно добавить, что Скиннер не отбрасывает полностью генетические предпосылки. И все же, чтобы точно охарактеризовать его позицию, следует подчеркнуть: Скиннер считает, что, невзирая на генетические предпосылки, поведение полностью определяется набором «стимулов». Стимул может создаваться двумя путями: либо в ходе нормального культурного процесса, либо по заранее намеченному плану (248, 1961; 1971).

Цели и ценности

Эксперименты Скиннера не занимаются выяснением целей воспитания. Подопытному животному или человеку в эксперименте создаются такие условия, что они ведут себя вполне определенным образом. А зачем их ставят в такие условия – это зависит от руководителя проекта, который выдвигает цели исследования. Практика-экспериментатора в лаборатории в общем и целом мало занимает вопрос, зачем он тренирует, воспитывает, дрессирует подопытное животное (или человека), его, скорее, интересует сам процесс доказательства своего умения и выбора методов, адекватных поставленной цели. Когда же мы от лабораторных условий переходим к условиям реальной жизни индивида и общества, то возникают серьезные трудности, связанные как раз с вопросами: зачем человека подвергают манипуляции и кто является заказчиком (кто ставит, преследует подобные цели)?

Создается впечатление, что Скиннер, говоря о культуре, все еще имеет в виду свою лабораторию, в которой психолог действует без учета ценностных суждений и не испытывает трудностей, ибо цель эксперимента для него не имеет значения. Это можно объяснить по меньшей мере тем, что Скиннер просто не в ладах с проблемой целей, смыслов и ценностей. Например, он пишет: «Мы удивляемся, когда люди ведут себя необычно или оригинально, не потому, что подобное поведение само по себе достойно удивления, а потому, что мы не знаем, каким способом можно простимулировать оригинальное, из ряда вон выходящее поведение» (248, 1956). Подобное рассуждение движется в порочном кругу: мы удивляемся оригинальности, ибо единственное, что мы в состоянии зафиксировать, – так это то, что мы удивляемся.

Однако зачем мы вообще обращаем внимание на то, что не является достойной целью? Скиннер не ставит этого вопроса, хотя минимальный социологический анализ способен дать на него ответ. Известно, что в различных социальных и профессиональных группах наблюдается различный уровень оригинальности мышления и творчества. Так, например, в нашем технологически-бюрократическом обществе это качество является чрезвычайно важным для ученых, а также руководителей промышленных предприятий. Зато для рабочих высокий творческий потенциал является совершенно излишней роскошью и даже создает угрозу для идеального функционирования системы в целом.

Я не думаю, что наш анализ способен дать исчерпывающий ответ на вопросы об оригинальности мышления и творчества. С точки зрения психологии многое свидетельствует о том, что творческое начало, а также стремление к оригинальности имеют глубокие корни в природе человека, и нейрофизиологи подтверждают гипотезу, что это стремление «вмонтировано» в структуру мозга (162, 1967). Я хотел бы подчеркнуть следующее: Скиннер попадает в сложное положение со своей концепцией потому, что не придает никакого значения поискам и находкам психоаналитической социологии, считая, что если бихевиоризм не знает ответа на какой-либо вопрос, то ответа и вовсе не существует.

Приведу пример, свидетельствующий о расплывчатости скиннеровских представлений о ценностях.

Большинство людей согласится, что решение о путях и способах создания атомной бомбы не содержит ценностных суждений, зато они не согласятся с утверждением, что решение о создании такого оружия в принципе было свободно от ценностных суждений. Главное различие между этими позициями, видимо, состоит в том, что ученые-практики, руководящие конструированием бомбы, – все на виду, в то время как создатели культуры, в рамках которой возникла бомба, остаются в тени. И мы не можем предсказать успешность или провал культурных открытий с такой же степенью точности, как это имеет место в отношении физических открытий. А потому в этих случаях мы прибегаем к ценностным суждениям, к догадкам, предположениям и т. д. Ценностные суждения лишь там выходят на верный след, где этот след оставила наука. А когда мы научимся планировать и измерять мелкие социальные взаимодействия и другие явления культуры с такой же точностью, какой мы располагаем в физической технологии, то вопрос о ценностях отпадет сам собой (248, 1961, с. 545).

Главный тезис Скиннера сводится к следующему. Не вызывает сомнения тот факт, что ценностные суждения отсутствуют как при решении построить атомную бомбу, так и при техническом решении этой проблемы. Разница состоит лишь в том, что мотивы построения бомбы не совсем «ясны». Может быть, профессору Скиннеру они и впрямь не ясны, зато многим историкам эти мотивы понятны.

На самом деле решение о создании атомной бомбы имело под собой более чем одну причину (то же самое относится и к водородной бомбе). Первая – это страх, что Гитлер сделает такую бомбу; кроме того – желание обладать сверхмощным оружием в будущих конфликтах с Советским Союзом; и наконец – внутренняя логика развития общественной системы, которая вынуждена постоянно наращивать вооружение, чтобы чувствовать уверенность перед лицом конкурирующих систем.

Однако, кроме этих чисто военных стратегических и политических оснований, я полагаю, была еще одна не менее важная причина. Я имею в виду ту максиму, которая превратилась в аксиоматическую норму кибернетического общества: « Нечто должно быть сделано, если только это технически возможно ». И когда возникает возможность производства ядерного оружия, оно не может не быть произведено, даже если это несет угрозу всеобщего уничтожения. Если появляется возможность полететь на Луну или другие планеты, то это должно произойти даже ценой многочисленных лишений людей, живущих на Земле. Этот принцип означает отрицание всех гуманистических ценностей, место которых занимает одна высочайшая ценностная норма «технотронного» общества[27]Эта идея подробно изложена в моей книге «Революция надежды» (101, 1968а). Совершенно самостоятельно и очень близко к моим взглядам этот принцип формулирует X. Озбекхан в своей работе «Триумф технологии»: «могу» означает «должен» (209, 1968). Мое внимание к этой проблеме привлек доктор М. Маккоби, который в своих исследованиях в области менеджмента в высокоразвитых индустриальных странах пришел к выводу, что принцип: «могу» значит «должен»　– более всего касается стран с сильным военно-промышленным комплексом. Однако я бы сказал, что и в других сферах этот принцип пробил себе дорогу. Яркие примеры тому　– космос, а в последние годы　– медицина, с ее тенденцией к созданию приборов и аппаратов без учета их реальной применимости..

Скиннер не дает себе труда изучить причины создания бомбы и предлагает нам подождать, пока бихевиоризм раскроет эту тайну. В своих воззрениях на социальные процессы он проявляет такую же беспомощность, как и при обсуждении психических процессов, т. е. он совершенно не способен понять скрытые (невербальные) мотивы тех или иных общественных явлений. А поскольку все то, что люди говорят о своих мотивах и в политической, и в личной жизни, фактически является фикцией, поскольку вербально выраженные мотивы лишь скрывают истину, то понимание социальных и психических процессов оказывается блокировано, если исследователь довольствуется лишь словесным материалом. Но иногда, сам того не замечая, Скиннер потихоньку протаскивает ценностные категории. Например, он пишет: «Я уверен, что никто не хочет развития новой системы отношений типа «хозяин – слуга», никто не хочет искать новых деспотических методов подавления воли народа власть имущими. Это образцы управления, которые были пригодны лишь в том мире, в котором еще не было науки» (248, 1956, с. 1060). Спрашивается, в какую эпоху живет профессор Скиннер? Разве сейчас нет стран с эффективной диктаторской системой подавления воли народа? И разве похоже, что диктатура возможна лишь в культурах «без науки»? Скиннер все еще верует в устаревшую идею «прогресса», согласно которой средневековье было «мрачным», ибо тогда еще не было наук, а развитие науки с необходимостью ведет к увеличению человеческой свободы. На самом деле ни один политический лидер и ни одно правительство никогда не признбются в своих намерениях подавить волю народа; у них на устах сегодня совсем другие слова, совершенно иная лексика, которая, казалось бы, имеет диаметрально противоположное значение. Ни один диктатор не называет себя диктатором, и каждая политическая система клянется выражать волю народа. К тому же, в странах «свободного мира» в труде, в воспитании и в политике место явного авторитета занимают «анонимный авторитет» и система манипулирования.

Ценностные суждения Скиннера проявляются и в других его высказываниях. Например, он утверждает: «Если мы достойны нашего демократического наследия, то, естественно, мы будем готовы оказать противодействие использованию науки в любых деспотических или просто эгоистических целях. И если мы еще ценим демократические достижения и цели, то мы не имеем права медлить и должны немедленно использовать науку в деле разработки моделей культуры, при этом нас не должно смущать даже то обстоятельство, что мы в известном смысле можем оказаться в положении контролеров» (248, 1956, с. 1065. Курсив мой. – Э. Ф. ). Что же является основанием для подобного ценностного понятия внутри необихевиористской теории? И при чем здесь контролеры?

Ответ находим у самого Скиннера: «Все люди осуществляют контроль и сами находятся под контролем» (там же, с. 1060). Это звучит почти как успокоение для человека, демократически настроенного, но вскоре выясняется, что речь идет всего лишь о робкой и почти ничего не значащей формулировке:

Когда мы выясняем, каким образом господин контролирует раба, а работодатель – рабочего, мы упускаем из виду обратные воздействия и потому судим о проблеме контроля односторонне. Отсюда возникает привычка понимать под словом «контроль» эксплуатацию или по меньшей мере состояние одностороннего преимущества; а на самом деле контроль осуществляется обоюдно. Раб контролирует своего господина в такой же мере, как и господин своего раба,  – в том смысле, что методы наказания, применяемые господином, как бы определяются поведением раба. Это не означает, что понятие эксплуатации утрачивает всякий смысл или что мы не имеем права спросить cui bono?[28]Кому это выгодно? ( лат. )　– Примеч. ред. Но когда мы задаем такой вопрос, то мы абстрагируемся от самого конкретного социального эпизода и оцениваем перспективы воздействия, которые совершенно очевидно связаны с ценностными суждениями. Подобная ситуация складывается и при анализе любых способов поведения, которые производят инновации в практике культуры (248, 1961, с. 541).

Я считаю это рассуждение возмутительным; мы должны верить, что отношения между рабом и господином взаимны, и это несмотря на то, что понятие эксплуатации «не лишено смысла». Для Скиннера эксплуатация не является частью самого социального эпизода, этой частью являются лишь методы контроля. Это позиция человека, для которого социальная жизнь ничем не отличается от эпизода в лаборатории, где экспериментатора интересуют только его методы, а вовсе не сам по себе «эпизод», ибо в этом искусственном мирке совершенно не имеет значения, какова крыса – миролюбива она или агрессивна. И словно этого еще было мало, Скиннер окончательно констатирует, что за понятием эксплуатации «легко просматриваются» ценностные суждения. Быть может, Скиннер полагает, что эксплуатация или грабеж, пытки, убийства – только слова, а не «факты», коль скоро эти явления связаны с ценностными суждениями? Это должно означать следующее: любые психологические и социальные феномены утрачивают характер фактов, доступных научному исследованию, как только их можно охарактеризовать с точки зрения их ценностного содержания[29]Исходя из такой логики, отношения между жертвой пыток и ее мучителем следует считать «взаимными», ибо жертва, демонстрируя свою боль, стимулирует мучителя к применению все более действенных методов..

Идею Скиннера о взаимности отношений раба и рабовладельца можно объяснить только тем, что он употребляет слово «контроль» в двояком смысле. В том смысле, в котором оно употребляется в реальной жизни, вне всякого сомнения, рабовладелец контролирует раба, и при этом не может быть речи о «взаимности», если не считать, что при определенных обстоятельствах раб располагает минимумом обратного контроля – например, он угрожает бунтом. Но Скиннер не это имеет в виду. Он подразумевает контроль в самом абстрактном смысле лабораторного эксперимента, который не имеет ничего общего с реальной жизнью. Он вполне серьезно повторяет то, что часто рассказывают как анекдот, – это история про крысу, которая рассказывает другой крысе, как хорошо ей удается воспитывать своего экспериментатора: каждый раз, когда она нажимает на определенный рычаг, человек вынужден ее кормить.

Поскольку бихевиоризм не владеет теорией личности , он видит только поведение и не в состоянии увидеть действующую личность. Для необихевиориста нет никакой разницы между улыбкой друга и улыбкой врага, улыбкой хорошо обученной продавщицы и улыбкой человека, скрывающего свою враждебность. Однако трудно поверить, что профессору Скиннеру в его личной жизни это также безразлично. Если же в реальной жизни эта разница для него все же имеет значение, то как могла возникнуть теория, полностью игнорирующая эту реальность?

Необихевиоризм не может объяснить, почему многие люди, которых обучили преследовать и мучить других людей, становятся душевнобольными, хотя «положительные стимулы» продолжают свое действие. Почему положительное «стимулирование» не спасает многих и что-то вырывает их из объятий разума, совести или любви и тянет в диаметрально противоположном направлении? И почему многие наиболее приспособленные человеческие индивиды, которые призваны, казалось бы, блистательно подтверждать теорию воспитания, в реальной жизни нередко глубоко несчастны и страдают от комплексов и неврозов? Очевидно, существуют в человеке какие-то влечения, которые сильнее, чем воспитание; и очень важно с точки зрения науки рассматривать факты неудачи воспитания как победу этих влечений. Разумеется, человека можно обучить чуть ли не любым способом, но именно «чуть ли не». Он реагирует на воспитание по-разному и вполне определенным образом ведет себя, если воспитание противоречит основным его потребностям. Его можно воспитать рабом, но он будет вести себя агрессивно. Или человека можно приучить чувствовать себя частью машины, но он будет реагировать, постоянно испытывая досаду и агрессивность глубоко несчастного человека.

По сути дела, Скиннер является наивным рационалистом, который игнорирует человеческие страсти. В противоположность Фрейду, Скиннера не волнует проблема страстей, ибо он считает, что человек всегда ведет себя так, как ему полезно. И на самом деле общий принцип необихевиоризма состоит в том, что идея полезности считается самой могущественной детерминантой человеческого поведения; человек постоянно апеллирует к идее собственной пользы, но при этом старается вести себя так, чтобы завоевать расположение и одобрение со стороны своего окружения. В конечном счете бихевиоризм берет за основу буржуазную аксиому о примате эгоизма и собственной пользы над всеми другими страстями человека.

Причины популярности Скиннера

Невероятную популярность Скиннера можно объяснить тем, что ему удалось соединить элементы традиционного либерально-оптимистического мышления с духовной и социальной реальностью.

Скиннер считает, что человек формируется под влиянием социума и что в «природе» человека нет ничего, что могло бы решительно помешать становлению мирного и справедливого общественного строя. Таким образом, система Скиннера оказалась привлекательной для всех тех психологов, которые относятся к либералам и находят в этой системе аргументы для защиты своего политического оптимизма. Он апеллирует ко всем тем, кто верит, что такие вожделенные социальные цели, как мир и равенство, являются не просто утопией, а что их можно воплотить в жизнь. Сама идея создания более совершенного, научно обоснованного общественного строя волнует всех, кто раньше был в рядах социалистов. Разве не к этому же стремился Маркс? Разве не он назвал свой социализм «научным» в противоположность «утопическому» социализму предшественников? И разве метод Скиннера не выглядит особенно привлекательно в тот исторический момент, когда политические лозунги себя исчерпали, а революционные надежды захлебнулись?

Однако Скиннер привлекает не только своим оптимизмом, но и тем, что ему удалось умело вмонтировать в традиционно либеральные идеи элементы ярого негативизма. В век кибернетики индивид все чаще становится объектом манипулирования. Его труд, потребление и свободное время – все находится под воздействием рекламы, идеологии и всего того, что Скиннер называет положительным стимулированием. Личность теряет свою активную ответственную роль в социальном процессе; человек становится совершенно «конформным» существом и привыкает к тому, что любое поведение, поступок, мысль и даже чувство, отклоняющиеся от стандарта, будут иметь для него отрицательные последствия; он результативен лишь в том, что от него ожидают. Если же он будет настаивать на своей уникальности, то в полицейском государстве он рискует потерять не только свободу, но и жизнь; в некоторых демократических системах он рискует своей карьерой, иногда – потерей работы, а важнее всего – он рискует оказаться в изоляции. Хотя большинство людей не осознают своего внутреннего дискомфорта, они все же испытывают неопределенное чувство страха перед жизнью, они боятся будущего, одиночества, тоски и бессмысленности своего существования. Они чувствуют, что их собственные идеалы не находят опоры в социальной реальности. Какое же огромное облегчение они должны испытать, узнав, что приспособление – это самая лучшая, самая прогрессивная и действенная форма жизни. Скиннер превращает кибернетический ад изолированного, манипулируемого индивида в райские кущи прогресса. Он избавляет нас от страха перед будущим, заявляя, что направление, в котором развивается наша индустриальная система, – это то самое направление, о котором мечтали великие гуманисты прошлого, да к тому же еще и научно обоснованное. Кроме того, теория Скиннера звучит очень убедительно, так как она (почти) точно «попадает» в отчужденного человека кибернетического общества. Короче, скиннеризм – это психология оппортунизма, выдающая себя за научный гуманизм.

Я вовсе не хочу этим сказать, что Скиннер захотел выступить в роли апологета «технотронного» века. Напротив, его политическая и социальная наивность нередко вынуждают его писать такие вещи, которые звучат гораздо убедительнее (хоть и тревожат душу), чем если бы он отдавал себе полностью отчет в том, к чему он пытается нас приспособить.

Бихевиоризм и агрессия

Знание бихевиористской методологии очень важно для изучения проблемы агрессии, поскольку в США большинство ученых, хоть как-то причастных к проблеме агрессии, являются приверженцами бихевиоризма. Их аргументация проста: если Джон обнаружит, что в ответ на его агрессивное поведение его младший брат (или мать) дают ему то, что он хочет, то он превратится в человека с агрессивными наклонностями; то же самое можно было бы сказать в отношении мужественного, низкопоклоннического или любвеобильного поведения. Формула гласит: человек чувствует, думает и поступает так, как он считает правильным для достижения ближайшей желанной цели. Агрессивность, как и другие формы поведения, является благоприобретенной и определяется тем, что человек стремится добиться максимального преимущества.

Бихевиорист А. Басс определяет агрессию как «поведение, вызывающее раздражение и наносящее ущерб другим организмам». Приведу небольшой фрагмент из его рассуждений:

То, что в определение понятия агрессии совершенно не вошел такой элемент, как намерение (мотив), обусловлено двумя обстоятельствами. Во-первых, намерение имплицитно включает телеологию – целенаправленное действие, устремленное к будущей цели; такое понятие намерения несовместимо с бихевиористскими взглядами. Во-вторых (что еще важнее), это понятие очень трудно применить к действиям, поступкам в бихевиористском смысле. Намерение, умысел – это индивидуальное действие, которое может получить вербальное выражение, а может и не получить… О намерении можно судить по истории процесса «стимулирования». Если агрессивная реакция систематически усиливалась и имела специфические последствия (например, бегство жертвы), то можно утверждать, что повторение агрессивного поведения содержит «намерение вызвать такую реакцию, как бегство». Однако подобное рассуждение совершенно излишне при анализе поведения, гораздо полезнее и продуктивнее будет изучить отношение между историей «стимулирования» агрессивной реакции и непосредственной ситуацией, подтолкнувшей эту реакцию.

В целом категория намерения очень сложна для анализа; к тому же агрессивное поведение в большей мере зависит от последствий «стимулирования», именно они определяют возникновение и интенсивность агрессивных реакций. Т. е., иными словами, речь идет о том, чтобы определить, какие виды «стимулов» вызывают агрессивное поведение (51, 1961, с. 2).

Мы видим, что под словом «намерение» Басс имеет в виду сознательный умысел. Т. е. Басс не отказывается полностью от психоаналитического подхода к проблеме. «Если гнев не является импульсом к агрессии, стоит ли видеть в нем вообще какой-либо импульс? Мы считаем, что это нецелесообразно» (51, 1961, с. 11)[30]Сходные идеи мы находим у Л. Берковича, он также не отвергает идею мотивированных чувств, хотя и не выходит за рамки бихевиористской теории; он модифицирует теорию агрессии-фрустрации, но не отказывается от нее (30, 1962; 1969)..

Выдающиеся бихевиористы А. Басс и Л. Беркович демонстрируют гораздо больше понимания эмоциональных состояний человека, чем Скиннер, хотя в целом они поддерживают главный принцип Скиннера, гласящий, что объектом научного наблюдения является действие, а не действующий человек. Поэтому они не придают серьезного значения фундаментальным открытиям Фрейда, т. е. не учитывают того, что поведение определяют психические силы, что эти силы в основном находятся на бессознательном уровне и, наконец, что осознание («прозрение») как раз и является тем фактором, который преобразует энергетический потенциал и определяет направленность этих сил.

Бихевиористы претендуют на «научность» своего метода на том основании, что они занимаются теми видами поведения, которые доступны визуальному наблюдению. Однако они не понимают, что невозможно адекватно описать «поведение» в отрыве от действующей личности. Например, человек заряжает револьвер и убивает другого человека; само по себе действие – выстрел из револьвера – с психологической точки зрения мало что значит, если его взять в отрыве от «агрессора». Фактически бихевиоризм констатирует лишь то, что относится к действию револьвера; по отношению к револьверу мотив того, кто нажал на курок, не имеет никакого значения. А вот поведение человека можно понять до конца лишь в том случае, если мы будем знать осознанные и неосознанные мотивы, побудившие его к выстрелу. При этом мы обнаружим не одну-единственную причину его поведения, а получим возможность эксплицировать внутреннюю психическую структуру его личности и выявить многие факторы, которые, соединившись вместе, и привели к тому мгновению, когда револьвер выстрелил. И тогда мы констатируем, что можем через целую систему личностных характеристик объяснить импульс, который привел к выстрелу. А сам выстрел зависит от массы случайных факторов, ситуативных элементов; например, от того, что у данного субъекта в этот момент оказался в руках именно револьвер, что вблизи не было других людей, наконец, от общего состояния его психики, а также от степени психологической напряженности в данный момент.

Поэтому основной бихевиористский тезис, согласно которому наблюдаемое поведение представляет собой надежную с научной точки зрения величину, совершенно ошибочен. На самом деле поведение различно в зависимости от различия мотивирующих его импульсов, а они-то часто скрыты от наблюдателя.

Это можно проиллюстрировать простым примером. Два отца с разным темпераментом бьют своих сыновей, полагая, что наказание полезно для нормального развития ребенка. Внешне оба отца ведут себя одинаково. Каждый дает своему сыну затрещину правой рукой. Однако если мы сравним при этом, как ведет себя любящий отец и отец-садист, мы увидим в них много различий. Различны позы, выражения лиц, хватка, слова и тон разговора после наказания. Соответственно отличается и реакция детей. Один ребенок ощущает в наказании садистское, разрушительное начало; а другой не имеет никаких оснований усомниться в любви своего отца. И тем более, если эта уверенность дополняется другими бесчисленными примерами поведения отца, которые формируют ребенка с раннего детства. Тот факт, что оба отца убеждены в том, что наказывают детей для их же пользы, ничего не меняет, кроме того, что устраняет моральные преграды с пути отца-садиста. И даже если он, отец-садист, никогда не бил своего ребенка из страха перед женой, или из других соображений, или под влиянием прочитанных книг о воспитании, он все равно вызовет у ребенка те же самые реакции, ибо его взгляд так же точно выдает его садистское нутро, как и его руки, дающие ребенку затрещину. Поскольку дети чувствительнее взрослых, они реагируют в целом на импульс, который исходит от отца, а вовсе не на отдельные, изолированные факты его поведения.

Возьмем другой пример. Мы видим человека, который сердится, гневается, у которого от злости краснеет лицо. Мы описываем его поведение, говоря: он в гневе, в бешенстве, он вне себя. Если мы спросим, почему он гневается, то можем услышать в ответ: «Потому что он боится». – «А чего он боится? Отчего этот страх?» – «Оттого, что он очень страдает от своей беспомощности». – «Откуда это чувство?» – «Все дело в том, что он никак не может порвать узы, привязывающие его к матери, и постоянно чувствует себя как малое дитя». (Это, разумеется, не единственно возможный вариант объяснения причинных связей.) Каждый из этих ответов содержит «истину». Разница лишь в том, что каждый из них отмечает причинную связь разной глубины; и чем глубже лежит причина, тем меньше она осознается. Чем глубже уровень осознания, тем больше мы получаем информации для понимания поведения. И не только для понимания мотивов, но и в том смысле, что поведение человека становится понятным до мелочей. В данном случае наблюдатель с тонким чутьем, скорее, заметит на «красном» лице выражение испуганной беспомощности, а не гнева. В другом случае поведение может быть внешне совершенно аналогичным, но от внимательного наблюдателя не ускользнет лежащая на лице человека печать жестокости и деструктивизма. Его гневное поведение – лишь результат того, что он держит под контролем свои разрушительные импульсы. И тогда два внешне одинаковых типа поведения на деле оказываются сильно отличающимися друг от друга, что научно можно объяснить, только обратившись к мотивационной сфере в структуре личности.

Поэтому на вопрос о «краснолицем» я дал необычный ответ: «Он гневается потому, что его оскорбили, или же он чувствует себя оскорбленным». Подобное объяснение акцентирует повод для гнева и упускает из виду, что раздражительность и гневливость могут быть и чертами характера данной личности. Группа людей будет по-разному реагировать на один и тот же раздражитель в зависимости от характеров индивидов. Так, например, субъекта А этот раздражитель задевает; субъект В испытывает к нему отвращение; субъект С может его испугаться, а субъект D просто проигнорирует его.

Басс прав, утверждая, что намерение – это личное дело каждого, которое может получить словесное выражение, а может и не получить. Однако как раз в этом и состоит дилемма бихевиоризма: поскольку он не располагает методом для анализа невербализованных данных, он вынужден ограничивать свои исследования теми данными, которые ему доступны и которые обычно слишком грубы и поверхностны, а потому недостаточны для проведения тонкого теоретического анализа.

О психологических экспериментах

Если психолог ставит перед собой задачу понять поведение человека, то он должен выбрать такие методы, которые пригодны для изучения человека in vivo[31]В жизни ( лат. ).　– Примеч. ред. , тогда как бихевиористские исследования практически проводятся in vitro[32]В пробирке ( лат. ).　– Примеч. ред. (я употребляю это выражение в собственном значении, т. е. для констатации того факта, что человек наблюдается в контролируемых, искусственно созданных условиях, а не в «реальном» жизненном процессе). Может возникнуть впечатление, будто психология стремилась обеспечить себе респектабельность посредством подражания естественным наукам, заимствуя у них некоторые методы, но, кстати сказать, это оказались методы, которые имели силу 50 лет назад, а не те «научные» методы, которые приняты в передовых отраслях науки сегодня[33]Об этом говорил Роберт Оппенгеймер²² и многие другие видные ученые-естественники (208, 1955).. В результате недостаток теории часто скрывается за впечатляющими математическими формулами, которые не имеют ничего общего с фактами и нисколько не поднимают их значимость.

Разработать метод для наблюдения и анализа человеческого поведения вне лаборатории – весьма нелегкое дело, однако это является важнейшей предпосылкой для понимания человека. В сущности, при изучении человека работают только два метода наблюдения.

1. Первый метод – это прямое и детальное изучение одного человека другим. Самый результативный вариант данного метода демонстрирует «психоаналитическая лаборатория», разработанная Фрейдом. Здесь пациенту предоставляется возможность выразить свои неосознанные влечения, одновременно выясняется связь этих влечений с доступными глазу «нормальными» и «невротическими» актами поведения[34]Я ставлю оба слова в кавычки, ибо довольно часто их отождествляют с выражениями «социально приспособленный» или «социально неприспособленный»..

Менее сильным, но все же довольно продуктивным методом является интервью или серия опросов, к которым следует причислить также изучение некоторых сновидений, а также ряд прожективных тестов. Не следует недооценивать глубинные психологические данные, которые опытный наблюдатель добывает уже тем, что внимательно и долго следит за испытуемым, изучая его жесты, голос, осанку, руки, выражение лица и т. д. Даже не зная лично испытуемого и не имея в распоряжении ни писем, ни дневников, ни подробной его биографии, психолог может использовать наблюдение такого рода как важный источник для понимания психологического профиля личности.

2. Второй метод исследования человека in vivo состоит в том, чтобы, вместо «запихивания» жизни в психологическую лабораторию, превратить в «естественную лабораторию» определенные жизненные ситуации. Вместо конструирования искусственной социальной ситуации (как это делается в психологической лаборатории), исследователь изучает те эксперименты, которые предлагает сама жизнь. Надо выбрать такие социальные ситуации , которые поддаются сравнению, и с помощью специального метода превратить их в соответствующий эксперимент. Если одни факторы принять за константу, а другие изменять, то в такой естественной лаборатории появляется возможность для проверки различных гипотез. Существует очень много похожих ситуаций, и можно проверить, соответствует ли та или иная гипотеза всем этим ситуациям, и если это не так, то можно выяснить, существует ли убедительное объяснение для этого исключения, или надо изменить гипотезу. Простейшей формой подобного «естественного эксперимента» является анкетный опрос (с использованием большого списка открытых вопросов или же в ходе личного интервью), проводимый среди репрезентативных групп людей разного возраста, профессий (в тюрьмах, больницах и т. д.).

Само собой разумеется, в таких случаях мы не можем рассчитывать на абсолютную «точность» результатов, которая достигается в лаборатории, ибо два социальных объекта никогда не бывают совершенно идентичны. Но когда ученый имеет дело не с «подопытными индивидами», а с людьми, когда он изучает не артефакты, а реальную жизнь, то вовсе не стоит ему гнаться за видимой (а иногда и сомнительной) точностью ради того, чтобы получить весьма тривиальные результаты. Я считаю, что для анализа агрессивного поведения с научной точки зрения наиболее пригодны либо психоаналитическое интервьюирование, либо опрос в естественной социальной «лаборатории» жизни. Правда, оба этих метода требуют от исследователя гораздо более высокого уровня комплексного теоретического мышления, чем самый изощренный, хитроумный лабораторный эксперимент[35]Я обнаружил, что «интерпретативная» анкета является ценнейшим свидетельством при изучении неосознанных мотиваций в различных группах. Такая анкета анализирует скрытый смысл ответа на открытый вопрос и интерпретирует его с учетом характера личности. Я применил этот метод впервые в 1932 г. в одной из программ Франкфуртского института социальных исследований и повторно в 60-е гг. при составлении социального портрета маленькой мексиканской деревни. В　первом случае со мной вместе работали Эрнст Шахтель и покойная Анна Шахтель, Поль Лазарсфельд. Я　опубликовал только анкету и отдельные ответы (138, 1936). Второе исследование опубликовано полностью (101, 1970b). Вместе с Маккоби мы разработали вопросник для выяснения факторов, характеризующих некрофильскую личность, а Маккоби позже с успехом опробовал эту анкету при изучении различных социальных групп (164, 1972, с. 218–220)..

Для наглядности хочу привести пример. Стенли Мильграм в своей «интеракционистской[36]Интеракционизм　– направление в социологии и психологии, придающее особое значение исследованию взаимодействия между людьми. лаборатории» в Йельском университете провел интересное исследование (188, 1963)[37]Все последующие цитаты взяты из этой работы Мильграма (188, 1963).　– Примеч. ред. .

В исследовании участвовали 40 мужчин в возрасте от 20 до 50 лет из Нью-Хейвена и его окрестностей. Мы подобрали людей с помощью рекламы и прямых предложений по почте. Общая совокупность включала самые различные профессии. Наиболее распространенные – это почтовые служащие, преподаватели вузов, продавцы, инженеры и рабочие. Образовательный уровень – от неполной средней школы до докторов наук. За участие в эксперименте каждый получал 4,5 доллара. Им сообщалось заранее, что деньги они получат только за свое появление в лаборатории, независимо от дальнейших событий.

В каждом эксперименте принимали участие как минимум один совершенно «невинный», неопытный представитель и одна «жертва» (по выбору руководителя исследования). Мы должны были выдумать причину, чтобы объяснить неопытным испытуемым необходимость применения электрошока (на самом деле он не применялся, но подготовка была). Для прикрытия создавалась легенда об интересе исследователей к проблеме отношений между обучением и наказанием. Вот как звучала эта легенда:

«Мы очень мало знаем о воздействии наказания на обучение, ибо по этой проблеме практически нет научных исследований.

Так, например, мы не знаем, какая мера наказания дает наибольший результат в учебе; мы не знаем, существует ли различие в восприятии наказания: имеет ли значение для взрослого человека, кто его наказывает – тот, кто старше его или моложе, и многое другое.

Поэтому мы собрали здесь взрослых людей разных возрастов и профессий и предполагаем, что среди вас есть ученики и есть учителя.

Мы хотим узнать, каково влияние различных личностей друг на друга, когда одни выступают в роли обучающих, а другие – в роли обучаемых, и, кроме того, какова роль наказания при обучении.

Я попрошу одного из вас сегодня вечером сыграть здесь роль учителя, а другого – быть учеником.

Может быть, кто-то хочет сам быть учителем, а кто-то предпочитает быть учеником?»

Дальше испытуемые тянули жребий (бумажки из шляпы): кто будет учителем, а кто – учеником. Жеребьевка была так подстроена, что ничего не подозревающий всегда был учителем, а посвященные – всегда учениками. (На обеих бумажках было написано слово «учитель».) Сразу после жеребьевки учитель и ученик помещались в разные комнаты, причем ученика сажали на «электрический стул» и привязывали.

Экспериментатор объяснял, что ремни должны удерживать обучаемого от слишком резких движений во время шока или даже от бегства в соответствующей ситуации. Затем накладывался электрод на запястье обучаемого, которое предварительно смазывалось специальным вазелином «во избежание ожога и волдыря». Испытуемому было сказано, что электрод подключен к генератору шока, который стоит в соседней комнате (188, 1963, с. 372; ср.: 1974, с. 31–35).

…Из соседней комнаты испытуемому учителю дается приказ за каждый неправильный ответ выдавать обучаемому «порцию шока». Кроме того, – и это особенно важно – учителю предлагалось «после каждого неправильного ответа обучаемого передвигать регулятор силы тока вверх по шкале интенсивности на одно деление». Кроме того, перед тем как нажать на рычаг, он должен был вслух произнести число, соответствующее делению вольтметра. Таким образом, испытуемый учитель должен был четко сознавать постоянно растущую интенсивность электрошока, которым он «наказывает» обучаемого… Во всех случаях обучаемому заранее дается набор парных ответов, среди которых три ошибочных приходятся на один верный. При таких условиях обычно ученик не подает голоса или другого протестующего сигнала, пока уровень электрошока не достигнет 300 В. А когда сигнал достигает 300 В, ученик начинает бить кулаками в стенку. Экспериментатор слышит эти стуки. С этой минуты ответы обучаемого больше не идут по четырехответной схеме… Когда испытуемый дает знак, что не хочет больше работать, экспериментатор подбадривает его. Для этого у него есть целый набор просьб-требований – ровно столько, сколько нужно, чтобы заставить испытуемого продолжить работу.

Просьба 1. Пожалуйста, продолжайте.

Просьба 2. Эксперимент требует вашего дальнейшего участия.

Просьба 3. Ваше участие совершенно необходимо.

Просьба 4. У вас нет иного выбора, как продолжить работу.

Эти фразы предъявлялись последовательно по мере необходимости. Если даже четвертому требованию испытуемый не хотел подчиниться, эксперимент прекращался. Экспериментатор разговаривал одним и тем же размеренным, довольно вежливым тоном, и каждый раз, когда испытуемый начинал спотыкаться или медлить с выполнением приказа, экспериментатор снова начинал выдвигать вышеназванный ряд требований.

Были и подбадривания особого назначения . Например, если испытуемый спрашивал, не скажется ли эксперимент на здоровье «ученика», то экспериментатор отвечал: «Даже если уколы электрошока доставляют болезненные ощущения, все равно кожный покров от этого не пострадает, так что спокойно работайте дальше». (Это дополнение к просьбам 2, 3, 4.) Если испытуемый говорил, что ученик больше не хочет работать, то наблюдающий отвечал: «Хочет этого ученик или нет, вы должны продолжать, пока ученик не выучит правильные ответы на все вопросы парного теста. Пожалуйста, продолжайте!» (188, 1963, с. 373; см.: 1974, с. 37–40).

Какие результаты дал этот эксперимент? Многие участники проявили признаки нервозности, особенно при увеличении доз электрошока. Во многих случаях напряжение достигало такой степени, какая редко встречается в социально-психологических лабораторных испытаниях (курсив мой. – Э. Ф. ). Испытуемые потели, заикались, дрожали, кусали губы, стонали и сжимали кулаки так, что ногти впивались в кожу. И это были скорее типичные реакции, чем из ряда вон выходящие.

Одним из признаков напряжения были периодические приступы смеха. У 14 из сорока человек этот нервный смех был регулярно повторяющимся, хотя смех в подобной ситуации кажется совершенно неуместным, почти безумным. У трех человек приступы смеха были неуправляемыми, а у одного испытуемого начались такие конвульсии, что эксперимент пришлось прервать. Испытуемый 46 лет, книготорговец, был в явном смущении из-за своего неуправляемого и «непристойного» поведения. В последующей беседе почти каждый выражал сожаление и заверял, что он не садист и улыбка вовсе не означала, что мучения жертвы доставляли ему хоть малейшее удовольствие (188, 1963, с. 375).

Вопреки первоначальным ожиданиям ни один из сорока человек не прекратил работу прежде, чем уровень электрошока достигал 300 В, а жертва начинала барабанить в стенку. Только пятеро из сорока отказались подчиниться требованию экспериментатора и включить ток свыше 300 В. Пятеро сами увеличили дозу сверх трехсот: двое до 330 В, а остальные трое – до 345, 360 и 375 В. Таким образом, 14 человек (35 %) оказали сопротивление экспериментатору.

А «послушные» нередко слушались лишь под большим давлением и проявляли почти такой же страх, как и сопротивляющиеся. А после окончания эксперимента многие из послушных испускали вздох облегчения, терли глаза и лоб, нервно хватались за сигареты, кое-кто виновато качал головой. И только несколько испытуемых в течение всего эксперимента не проявили никаких признаков беспокойства (188, 1963, с. 376).

При обсуждении эксперимента автор констатировал два удивительных вывода:

Первый касается непреодолимой тенденции к повиновению. Испытуемые с детства привыкли, что причинять боль другому человеку – это тяжелый нравственный проступок. И все же 26 человек переступили через этот нравственный императив и послушно исполняли приказы авторитарной личности, хотя она и не обладала никакой формальной властью.

Второй непредусмотренный эффект связан с чрезмерным напряжением. Можно было ожидать, что испытуемые либо прекратят выполнять задание, либо будут продолжать – как кому подскажет совесть. Но произошло нечто совершенно иное. Дело дошло до крайней степени напряженности и огромных эмоциональных перегрузок. Один наблюдатель записал: «Я видел, как довольно развязный, уверенный в себе предприниматель средних лет, улыбаясь, вошел в лабораторию. Через 20 минут он превратился в дрожащее, заикающееся, жалкое существо, похожее на нервного больного. Он постоянно теребил мочку уха, потирал руки. А один раз ударил себя кулаком по лбу и пробормотал: “О Господи, когда же это кончится?!” И тем не менее он прислушивался к каждому слову экспериментатора и подчинялся ему до конца» (188, 1963, с. 376).

На самом деле этот эксперимент чрезвычайно интересен не только для изучения конформизма, но и для изучения жестокости и деструктивности. Это напоминает ситуации реальной жизни, когда, к примеру, выясняется вина солдата, совершавшего чудовищные преступления по приказу командира. Может быть, это касается и немецких генералов, осужденных в Нюрнберге военных преступников, или лейтенанта Келли и некоторых его подчиненных во Вьетнаме?²³

Я полагаю, что в большинстве случаев из эксперимента нельзя делать выводов относительно реальной жизни. Психолог был в эксперименте не просто авторитетом, а представителем науки и одного из ведущих научно-исследовательских институтов, занимающихся проблемами высшего образования в США. Принимая во внимание, что наука в современном индустриальном обществе ценится выше всего на свете, среднему американцу трудно представить, что от ученого может исходить безнравственный приказ. Если бы Господь Бог не запретил Аврааму убить сына, он бы это сделал, как это делали миллионы родителей, приносившие своих детей в жертву. Для верующего ни Бог, ни его современный эквивалент, каким является наука, не могут совершить несправедливость. Поэтому повиновение, обнаруженное в эксперименте Мильграма, не должно вызывать удивления. Скорее, можно было бы удивиться непокорности 35 % участников.

Не должна удивлять и возникшая степень напряженности. Экспериментатор ожидал, «что испытуемые сами прекратят выполнять задание по велению своей совести». Но разве это тот способ, каким люди в жизни выходят из конфликтных ситуаций? Разве не в том состоит особенность и трагизм человеческого поведения, что человек пытается не ставить себя в конфликтную ситуацию? Это означает, что он не осознает своего выбора между тем, что ему диктуют жадность и страх, и тем, что ему запрещает его совесть? На деле человек с помощью рационализации устраняется от осознания конфликта и конфликт проявляется неосознанно в форме сильного стресса, невротических симптомов или чувства вины по совершенно иным, придуманным причинам. И в этом отношении Мильграмовы подопечные вели себя вполне нормально.

Однако здесь возникают другие интересные вопросы. Мильграм считает, что его испытуемые находятся в конфликтной ситуации, ибо они не видят выхода из противоречия между авторитарным приказом и образцами поведения, внушенными им в раннем детстве, суть которых «не навреди другому человеку».

Но разве так происходит на самом деле? Разве мы научились «не наносить ущерба другим людям»? Может быть, этой заповеди и учат в церковной школе, но в школе реальной жизни детей, напротив, учат понимать и отстаивать свои преимущества, даже в ущерб другим. И потому конфликт, который предполагает Мильграм в этой ситуации, не столь уж велик.

Я вижу важнейший результат Мильграмова эксперимента в том, что он обнаружил сильную реакцию против жестокости. Разумеется, 65 % испытуемых удалось поставить в такие условия, что они вели себя жестоко, но при этом в большинстве случаев они отчетливо проявляли реакцию возмущения или неприятия садистского типа поведения. К сожалению, автор не приводит нам точных сведений о тех людях, которые в продолжение всего эксперимента не проявляли признаков беспокойства. Как раз очень интересно было бы для понимания человеческого поведения узнать об этих людях больше подробностей. Очевидно, они не испытывали ни малейших неудобств, совершая жестокие действия. И первый вопрос, возникающий здесь: почему? Возможен, например, такой ответ, что страдание других доставляло им удовольствие и они не чувствовали ни малейших угрызений совести, ибо их поведение было санкционировано авторитетом свыше. Есть и другая возможность: если речь идет о сильно отчужденном или нарциссическом типе личности, то такие люди вообще невосприимчивы ко всему, что касается других людей. А может быть, это были «психопаты», которые полностью лишены нравственных «тормозов». Те, у кого проявились различные симптомы стресса и страха, – вот это, должно быть, люди с антисадистским и антидеструктивным характером. (Если бы после эксперимента было проведено глубинно-психологическое интервьюирование, то была бы возможность выяснить характерологические различия этих людей и можно было бы дать обоснованные гипотезы о поведении этих людей в будущем.)

Важнейший результат эксперимента сам Мильграм оставляет почти без внимания, а именно наличие совести у большинства испытуемых и их переживание по поводу того, что послушание заставило их действовать вопреки их совести. А если кто-то захочет интерпретировать этот эксперимент как доказательство того, что человека легко сделать бесчеловечным, то я подчеркиваю, что реакции испытуемых говорят о прямо противоположном, т. е. о наличии серьезных внутренних сил личности, для которых жестокое поведение невыносимо. Это подводит нас к тому, что при изучении жестокости в реальной жизни очень важно учитывать не только жестокое поведение, но и (часто неосознанные) угрызения совести тех, кто подчинился авторитарному приказу. (Нацисты были вынуждены применить хитроумнейшую систему сокрытия своих преступлений, чтобы заглушить голос совести у простых немецких граждан.)

Эксперимент Мильграма хорошо иллюстрирует разницу между сознательными и бессознательными аспектами поведения, хотя сам он их и не принимает в расчет.

Еще один эксперимент оказался в связи с этим весьма убедительной иллюстрацией к проблеме причин жестокости.

Первый отчет об этом эксперименте – совсем коротенькое сообщение д-ра Цимбардо в 1972 г. (289, 1972). Позднее появилась более подробная публикация (115, 1973), но я буду цитировать по рукописи, любезно предоставленной мне д-ром Цимбардо.

Цель эксперимента состояла в том, чтобы изучить поведение нормальных людей в ситуациях, близких к тюремному заключению, где одни испытуемые выступали в роли заключенных, а другие – надзирателей. Автор считает, что ему удалось этим экспериментом подтвердить общий тезис, что под влиянием определенных обстоятельств любой человек может дойти до какого угодно состояния, вопреки всем своим представлениям о нравственности, вопреки личной порядочности и всем социальным принципам, ценностям и нормам. Короче говоря, в этом эксперименте большинство испытуемых, игравших роль «надзирателей», превращались на глазах в жесточайших садистов, а те, кто играл заключенных, демонстрировали жалкое зрелище несчастных, запуганных и подневольных людей. У некоторых «заключенных» так быстро развились серьезные симптомы психической неполноценности, что пришлось даже через несколько дней выводить их из эксперимента. На самом деле реакции обеих групп испытуемых были столь интенсивны, что запланированный на две недели эксперимент пришлось закончить через шесть дней.

Я сомневаюсь, что данный эксперимент доказывает вышеназванный бихевиористский тезис, и приведу свои аргументы. Но сначала я должен сообщить читателю некоторые подробности эксперимента. Через газетную рекламу был организован конкурс студентов, желавших за 15 долларов в день принять участие в эксперименте с целью психологического исследования жизни в тюремных условиях.

Желающие должны были заполнить подробнейшую анкету о своем семейном положении, происхождении, здоровье, с сообщением биографических фактов, а также рассказом о психопатологических наклонностях и т. д. Каждый заполнивший анкету проходил затем собеседование с одним из двух руководителей исследования. В конце концов были отобраны 24 человека, которые выглядели наиболее здоровыми в физическом и духовном плане и казались менее всего способными на антисоциальные поступки. Половина из них наугад была определена на роль «надзирателей», а вторая – на роль заключенных (115, 1973, с. 73).

Последняя выборка испытуемых за день до начала эксперимента была подвергнута тестовому испытанию. По мнению авторов проекта, все участники были нормальными и не имели никаких садистских или мазохистских наклонностей.

Тюрьма была устроена в длинном коридоре подвала института психологии Стенфордского университета. Всем испытуемым было объявлено, что

…они могут сыграть роль надзирателя или заключенного, и все добровольно согласились в течение двух недель играть одну из этих ролей и получать за это 15 долларов в день. Они подписали договор, в котором оговаривались условия их жизни – минимальная одежда, еда, питье, медицинское обеспечение и т. д.

В договоре было четко оговорено, что те, кто согласился быть заключенным, будут находиться под надзором (не будут оставаться никогда в одиночестве) и что во время этого заключения они будут лишены некоторых гражданских прав и могут быть наказаны (за исключением телесных наказаний). Больше никакой информации о своем будущем пребывании в тюрьме они не получили. Тем, кто был окончательно выбран на эту роль, было сообщено по телефону, что в определенное воскресенье (день начала эксперимента) они должны быть дома (115,1973, с. 74).

Лица, избранные на роль надзирателей, приняли участие в собеседовании с «директором тюрьмы» (дипломированным преподавателем вуза) и с «инспектором» (главным экспериментатором). Им сказали, что в их задачу входит «поддержание некоторого порядка в тюрьме». Важно знать, что понимали под «тюрьмой» авторы исследования. Они употребляли это слово не в прямом его значении, т. е. не как место пребывания правонарушителей, а в специфическом значении, которое отражает условия в некоторых американских тюрьмах.

Мы не собирались буквально воспроизводить все условия какой-либо американской тюрьмы, а скорее хотели показать функциональные связи. Из этических, нравственных и практических причин мы не могли запереть наших испытуемых на неопределенное время; мы не могли угрожать им тяжелыми физическими наказаниями, не могли допустить проявлений гомосексуализма или расизма и других специфических аспектов тюремной жизни. И все же мы думали, что нам удастся создать ситуацию, которая будет настолько похожа на реальный мир, что нам через ролевую игру удастся в какой-то мере проникнуть в глубинную структуру личности. Для этой цели мы позаботились о том, чтобы в эксперименте были представлены разные профессии и судьбы, и тогда мы сможем вызвать у испытуемых вполне жизненные психологические реакции – чувства могущества или бессилия, власти или подневольности, удовлетворения или фрустрации, права на произвол или сопротивления авторитарности и т. д. (115, 1973, с. 71).

Читателю должно быть понятно, что методы, примененные в эксперименте, были ориентированы на систематическое болезненное унижение личности – это было запланировано заранее.

Каково было обращение с «заключенными»? С самого начала их предупредили, чтобы они готовились к эксперименту.

«Арест» происходил без предупреждения на квартире с помощью государственной полиции. Полицейский объявил каждому, что он подозревается в краже или вооруженном нападении. Каждого тщательно обыскали (нередко в присутствии любопытных соседей), надели наручники, проинформировали об их законных правах и предложили спуститься вниз, чтобы в полицейской машине проехать в полицию. Там состоялась обычная процедура: снятие отпечатков, заполнение анкеты, и сразу арестованные были помещены в камеры. Каждому при этом завязали глаза и проводили в сопровождении экспериментатора и «охранника» в экспериментальную тюрьму. Во всей процедуре официальные власти занимали самую серьезную позицию и не отвечали ни на один из возникавших у испытуемых вопросов.

По прибытии в экспериментальную тюрьму каждого арестованного раздели до нитки, в голом виде поставили во дворе и побрызгали дезодорантом, на котором было написано: «Средство от вшей». Затем каждый был одет в арестантскую одежду, сфотографирован в профиль и в фас и отправлен в камеру под спокойно отданный приказ вести себя тихо (115, 1973, с. 76).

Поскольку «арест» был произведен руками настоящей полиции, испытуемые должны были думать, что они и впрямь подозреваются в каком-то деянии, особенно после того, как на заданный вопрос об эксперименте чиновники не дали никакого ответа. Что должны были при этом думать и чувствовать испытуемые? Откуда им было знать, что «арест» был «понарошку», а полицию привлекли для того, чтобы применением силы и ложными обвинениями придать эксперименту больше правдоподобности?

Одежда арестованных была своеобразной, она состояла из хлопчатобумажной куртки с черным номерным знаком на груди и на спине. Под «костюмом» не было никакого нижнего белья. На щиколотку надевалась тонкая цепочка, застегнутая на замок. На ноги выдавались резиновые сандалии, а на голову – тонкая, плотно прилегающая и закрывающая все волосы шапочка из нейлонового чулка… Эта одежда не только лишала арестованных всякой индивидуальности, она должна была унизить, ибо она была символом зависимости. О подневольности постоянно напоминала цепочка на ноге, она и во сне не давала покоя… А шапочка из чулка делала всех людей на одно лицо, как в армии и тюрьме, когда мужчин стригут наголо. Безобразные куртки не по размеру стесняли движения, а отсутствие белья вынуждало арестованных менять походку и походить скорее на женщин, чем на мужчин… (115, 1973, с. 75).

Как же вели себя «заключенные» и «надзиратели», каковы были их реакции на протяжении шести экспериментальных дней?

Самое ужасное впечатление произвело на всех участников тяжелейшее состояние пяти заключенных, которые кричали, буйствовали или демонстрировали приступы жесточайшей депрессии, животного страха и в результате были выведены из эксперимента. У четырех из них симптомы ненормального состояния начались на второй день заключения. Пятый же весь покрылся аллергической сыпью нервного происхождения. Когда через 6 дней эксперимент прекратился раньше срока, все оставшиеся заключенные были безмерно счастливы (115, 1973, с. 81).

Итак, все «заключенные» проявили приблизительно одинаковые реакции на ситуацию, в то время как «надзиратели» дали более сложную картину:

Казалось, что решение об окончании эксперимента их буквально огорчило, ибо они так вошли в роль, что им явно доставляла удовольствие неограниченная власть над более слабыми и они не хотели с ней расставаться (115, 1973, с. 81).

Авторы эксперимента так описывают поведение «надзирателей»:

Никто из них ни разу не опоздал на смену, а некоторые даже добровольно соглашались на вторую смену без оплаты.

Патологические реакции в обеих группах испытуемых доказывают высокую степень зависимости личности от социально-профессиональной среды. Но были и отчетливые индивидуальные отклонения от средней нормы адаптации к новым условиям. Так, половина заключенных нормально переносила угнетающую атмосферу тюрьмы и не всех надзирателей захватил дух враждебности по отношению к заключенным. Некоторые держались строго, но «в рамках инструкции». Однако некоторые проявили такое рвение, которое далеко выходило за рамки предписанной им роли: они мучили заключенных с изощренной жестокостью… совсем немногие проявили пассивность и лишь изредка применяли к заключенным минимально необходимые меры принуждения (115, 1973, с. 81).

Жаль, что у нас нет более точной информации, чем «некоторые», «несколько», «совсем немногие». Мне это представляется совершенно лишней скрытностью и недостатком точности, легче было бы назвать число. Тем более что в первой краткой публикации в «Trans Action» были приведены более точные данные, существенно отличающиеся от того, что мы только что прочли. Там процент садистски настроенных «надзирателей», применяющих изощренные методы унижения заключенных, составлял чуть ли не одну треть. А остаток был поделен на две категории: 1) строгие, но честные; 2) хорошие надзиратели с точки зрения заключенных, ибо они были доброжелательны, не отказывали в мелких услугах.

Эти характеристики очень сильно отличаются от того, что «немногие оставались пассивными и редко применяли меры принуждения».

Подобные расхождения и недостаток точности данных и формулировок тем досаднее, что с ними авторы связывают главный и решающий тезис эксперимента. Они надеялись доказать, что сама ситуация всего за несколько дней может превратить нормального человека либо в жалкое и ничтожное существо, либо в безжалостного садиста. Мне кажется, что эксперимент как раз доказывает обратное, если он вообще что-нибудь доказывает. Хотя общая атмосфера тюрьмы, по мысли исследователей, должна была быть унижающей человеческое достоинство (что наверняка сразу поняли «надзиратели»), все-таки две трети «надзирателей» не проявили никаких симптомов садистского поведения, и для меня это кажется вполне убедительным доказательством того, что человек не так-то легко превращается в садиста под влиянием соответствующей ситуации.

Все дело в том, что существует огромная разница между поведением и характером. И необходимо различать между тем, что кто-то ведет себя соответственно садистским правилам, и тем, что этот кто-то, проявляя жестокость к другим людям, находит в этом удовольствие. Тот факт, что в данном эксперименте такое различение не проводилось, существенно снижает его ценность.

На самом деле разграничение это имеет значение и для второй половины основного тезиса, ведь предварительное тестовое обследование показало, что испытуемые не имели ни садистских, ни мазохистских наклонностей, т. е. тесты не выявили таких черт характера. Что касается психологов, делающих ставку на явное поведение, то для них эта констатация может считаться истинной. А психоаналитику она представляется не очень-то убедительной. Ведь черты характера зачастую совершенно не осознаются и не могут быть раскрыты с помощью обычных психологических тестов. Что касается прожективных методик, как, например, тест Роршаха, то все зависит от их интерпретации; в действительности с помощью этих тестов докопаться до неосознанных пластов психики в состоянии лишь те исследователи, которые имеют большой опыт изучения бессознательных процессов.

Есть еще одна причина для того, чтобы считать выводы о «надзирателях» спорными. Данные индивиды только потому и были избраны, что в соответствующих тестах проявили себя как более или менее нормальные, обычные люди, не обнаружившие садистских наклонностей. Но этот результат находится в противоречии с утверждением, что среди обычного населения процент потенциальных садистов не равен нулю. Некоторые исследования доказали это (101, 1970; 1979), а опытный наблюдатель может установить это и без всяких тестов и анкет. Но каков бы ни был процент личностей с садистскими наклонностями среди нормального населения, полное отсутствие данной категории, установленное в предваряющих эксперимент тестах, скорее, свидетельствует о том, что применены были тесты, не подходящие для выяснения этой проблемы.

Некоторые неожиданные результаты описанного эксперимента можно объяснить другими факторами. Авторы утверждают, что испытуемым было трудно отличить реальность от роли, и на этом основании делают вывод, что виновата сама ситуация. Это, конечно, верно, но ведь такая ситуация была заранее запланирована руководителями эксперимента. Сначала «арестованные» были сбиты с толку и запутаны. Условия, сообщенные им при подписании договора, резко отличались от того, что они увидели позже. Они были совершенно не готовы оказаться в атмосфере, унижающей человеческое достоинство. Но еще важнее для понимания возникшей путаницы привлечение к работе полиции. Поскольку полицейские власти чрезвычайно редко принимают участие в экспериментальных психологических играх, постольку «заключенным» было в высшей степени трудно отличить действительность от игры.

Из отчета следует, что они даже не знали, связан ли арест с экспериментом или нет, а чиновники отказались отвечать на этот вопрос. Спрашивается, есть ли хоть один нормальный человек, которого подобная ситуация не привела бы в полное смятение? После этого любой бы приступил к эксперименту с мыслью, что его «подставили» и «заложили».

Почему «арестованные» не потребовали немедленного прекращения игры? Авторы не дают нам ясного объяснения того, как они объяснили участникам эксперимента условия выхода из тюрьмы. Я, по крайней мере, не нашел каких-либо свидетельств того, что их предупредили об их праве выхода из эксперимента, если он станет для них невыносимым. И действительно, «надзиратели» силой заставляли оставаться на местах тех, кто хотел сбежать. У них, вероятно, было такое впечатление, что они должны для этого получить разрешение от специальной комиссии по освобождению… Однако авторы пишут следующее:

Одно из наиболее запоминающихся событий произошло в тот момент, когда мы услышали ответы пяти досрочно освобождаемых заключенных. На вопрос руководителя об отказе от денежного вознаграждения трое сразу сказали, что согласны отказаться от всех заработанных денег. Если вспомнить, что единственным мотивом участия в эксперименте с самого начала был заработок, то, конечно, удивительно, что уже через четыре дня они готовы были полностью отказаться от денег ради свободы. Однако еще удивительнее было то, что после такого заявления каждый из них встал и позволил «конвоиру» увести себя в камеру, ибо им сообщили, что возможность их освобождения необходимо обсудить с руководством. Если бы они считали себя только «испытуемыми», которые за деньги участвуют в эксперименте, то для них инцидент был бы исчерпан и они считали бы себя вправе просто уйти. Однако к тому времени ощущение подневольности стало таким сильным, а реквизит театральной тюрьмы так здорово походил на реальную, что они не могли вспомнить в этот момент, что единственный мотив их пребывания здесь больше не имеет силы; и потому они послушно вернулись в камеру, чтобы там терпеливо дожидаться, когда тюремщики решатся досрочно отпустить их домой (115, 1973, с. 93).

Разве они могли действительно с легкостью выйти из игры? Почему же им сразу четко не сказали: «Кто из вас захочет выйти из игры, может сделать это в любой момент, только тогда он потеряет свой заработок»? Если бы они были об этом информированы и все-таки оставались бы ждать решения властей, то автор имел бы право говорить об их конформности. Но этого не было. Им дали ответ в типично бюрократической формулировке, когда ответственность перекладывается на кого-то наверху, из чего однозначно следовало, что «арестованные» не имеют права уйти.

Знали ли «арестованные» в действительности, что речь идет только об эксперименте? Это зависит от того, что здесь надо понимать под словом «знать» и какое воздействие на сознание испытуемых оказала ситуация ареста, когда все умышленно запутали настолько, что можно было запросто забыть, кто есть кто и что есть что.

Помимо недостатка точности и критической самооценки, у эксперимента есть еще один недостаток, а именно тот, что результаты его не были перепроверены в обстановке реальной тюрьмы. Разве большинство заключенных в самых плохих американских тюрьмах содержатся в рабских условиях, а большинство надзирателей являются жесточайшими садистами? Авторы приводят всего лишь одно свидетельство бывшего заключенного и одного тюремного священника, в то время как для доказательства столь важного тезиса, на который они замахнулись, не грех было бы провести целую серию проверок, может быть, даже систематический опрос многих бывших заключенных. Не говоря уже о том, что они обязаны были вместо общих рассуждений о «тюрьмах» привести точные данные о процентном соотношении обычных тюрем и тех, которые известны особо унизительными условиями и обстановку которых хотели воспроизвести экспериментаторы.

То, что авторы не потрудились перепроверить свои выводы на реальных жизненных ситуациях, тем более досадно, что существует обширнейший материал о самой чудовищной тюрьме, какую можно увидеть только в самом страшном сне, – я имею в виду гитлеровский концлагерь.

Что касается проблемы спонтанности садизма эсэсовских надзирателей, то она еще не была систематически исследована. При моих ограниченных возможностях в получении данных о проявлении спонтанного садизма у надзирателей (т. е. такого поведения, которое выходит за рамки инструкций и мотивировано садистским наслаждением), судя по опросам бывших заключенных, разброс оценок очень велик – от 10 до 90 %; причем более низкие цифры даны по показаниям бывших политзаключенных[38]Мне их сообщили лично X. Брандт и профессор Г. Симонсон, которые провели много лет в концлагерях как политзаключенные (43, 1967).. И чтобы внести ясность в эту шкалу оценок, надо было бы провести систематическое исследование садизма надзирателей в концлагерях. Для такого исследования можно использовать разнообразный материал, например:

1. Систематическое интервьюирование бывших узников концлагерей и ранжирование их высказываний по возрасту заключенных, причинам и длительности ареста и другим характерным показателям, а также интервьюирование бывших надзирателей[39]Я знаю, что у д-ра Штайнера уже есть готовый материал..

2. «Косвенные» показатели; например, введение с 1939 г. системы «подготовки» заключенных во время длительных железнодорожных перевозок по пути в концлагерь (система приручения и дрессировки, когда их морили голодом, били, подвергали чудовищным унижениям). Надзиратели из СС выполняли эти и другие садистские приказы, не испытывая ни малейшего сострадания. Но позже, когда заключенных перевозили по железной дороге из одного лагеря в другой, их уже никто не трогал, ибо они попадали в разряд «старых узников» (34, 1964, с. 176). Если кто-то из надзирателей хотел удовлетворить свои садистские наклонности, он мог это делать сколько душе угодно, не страшась ни в коей мере наказания[40]Надзиратель должен был писать письменное объяснение только в том случае, если заключенный умирал от побоев.. И то, что это случалось не очень часто, говорит лишь о невысоком в норме проценте людей с садистскими наклонностями. Что касается поведения заключенных, то данные из концлагерей опровергают главный тезис Хейни, Бэнкса и Цимбардо о том, что индивидуальные различия в воспитании, представления о нравственных нормах и ценностях утрачивают всякое значение перед лицом обстоятельств и под влиянием окружения. Наоборот, сравнение положения аполитичных заключенных из среднего класса (особенно евреев) и заключенных с твердыми политическими или религиозными убеждениями показало, что ценностные представления и убежденность решающим образом определяли различные реакции заключенных на совершенно идентичные условия жизни в лагере.

Бруно Беттельхайм приводит очень живой и глубокий анализ этих различий:

Неполитические заключенные из среднего класса составляли в концлагере небольшую группу и были менее всех остальных в состоянии выдержать первое шоковое потрясение. Они буквально не могли понять, что произошло и за что на них свалилось такое испытание. Они еще сильнее цеплялись за все то, что раньше было важно для их самоуважения. Когда над ними издевались, они рассыпались в заверениях, что никогда не были противниками национал-социализма. Они не могли понять, за что их преследовали, коль скоро они всегда были законопослушными. Даже после несправедливого ареста они разве что в мыслях могли возразить своим угнетателям. Они подавали прошения, ползали на животе перед эсэсовцами. Поскольку они были действительно чисты перед законом, они принимали все слова и действия СС как совершенно законные и возражали только против того, что они сами стали жертвами; а преследования других они считали вполне справедливыми. И все это они пытались объяснить, доказывая, что произошла ошибка. Эсэсовцы над ними потешались и издевались жестоко, наслаждаясь своим превосходством. Для этой группы в целом всегда большую роль играло признание со стороны окружающих, уважение к их социальному статусу. Поэтому их больше всего убивало, что с ними обращаются, как с «простыми преступниками».

Поведение этих людей показало, насколько неспособно было среднее сословие немцев противопоставить себя национал-социализму. У них не было никаких идейных принципов (ни нравственных, ни политических, ни социальных), чтобы оказать хотя бы внутреннее сопротивление этой машине. И у них оказался совсем маленький запас прочности, чтобы пережить внезапный шок от ареста. Их самосознание покоилось на уверенности в своем социальном статусе, на престижности профессии, надежности семьи и некоторых других факторах…

Почти все эти люди после ареста утратили важные для своего класса ценности и типичные черты, например самоуважение, понимание того, что «прилично», а что нет, и т. д. Они вдруг стали совершенно беспомощными, и тогда вылезли наружу все отрицательные черты, характерные для этого класса: мелочность, склочность, самовлюбленность. Многие из них страдали от депрессии и отсутствия отдыха и без конца хныкали. Другие превратились в жуликов и обкрадывали своих товарищей по камере (обмануть эсэсовца было делом почетным, а вот обокрасть своего считалось позором). Казалось, они утратили способность жить по своему собственному образу и подобию, а старались ориентироваться на заключенных из других групп. Некоторые стали подражать уголовникам.

Очень немногие взяли себе в пример политических заключенных, которые, как правило, вели себя наиболее пристойно, хотя и не во всем были бесспорно правы. Некоторые попытались пристроиться к заключенным из высшего сословия. Но больше всего было тех, кто рабски подчинился власти СС, даже не гнушаясь порой такими поручениями, как доносительство и слежка, что обычно было делом уголовников. Но и это не помогло им, ибо гестапо хоть и вынуждало людей к предательству, но предателей в то же время презирало (34, 1964, с. 132–134).

Беттельхайм дает здесь очень тонкий анализ чувства собственного достоинства типичных представителей среднего класса и их потребности в идентификации: их самосознание питалось престижностью их социального положения, а также правом отдавать приказы. Когда же эти опоры у них были отняты, они сразу утратили весь свой моральный дух (как воздух, выпущенный из воздушного шарика). Беттельхайм показывает, почему эти люди были так деморализованы и почему многие из них стали покорными рабами и даже шпионами на службе у СС. Но необходимо назвать еще одну важную причину такого превращения: эти неполитические заключенные не могли уловить, полностью понять и оценить ситуацию; они не могли понять, за что они оказались в концентрационном лагере, они не были преступниками, а в правоверном сознании умещается лишь одна мысль: только «преступники» заслуживают наказания. И это непонимание ситуации приводило их в полное смятение и как следствие – к душевному надлому.

Политические и религиозные заключенные реагировали на те же самые условия совершенно иначе.

Для политических, которые подвергались преследованиям СС, арест не был громом среди ясного неба, они были к нему психологически готовы. Они проклинали свою судьбу, но при этом принимали ее как нечто соответствующее самому ходу вещей. Они, естественно, были озабочены тем, что их ждет, и, конечно, судьбой своих близких, однако они, без сомнения, не чувствовали себя униженными, хотя, как и другие, страдали от ужасных условий лагеря.

Свидетели Иеговы все оказались в концлагере за отказ служить в армии²⁴. Они держались едва ли не еще более стойко, чем политические. Благодаря сильным религиозным убеждениям, они не утратили своей личности, поскольку единственная их вина в глазах СС состояла в нежелании служить с оружием в руках, им часто предлагали свободу, если они все-таки согласятся служить вопреки своим убеждениям, но они стойко отвергали такие предложения.

Иеговисты, как правило, были людьми достаточно ограниченными и стремились только к одному – обратить других в свою веру. В остальном же они были хорошими товарищами, надежными, воспитанными и всегда готовыми прийти на помощь. Они почти не вступали в споры и ссоры, были примерными работниками, и потому из них нередко выбирали надзирателей, и тогда они добросовестно подгоняли заключенных и настаивали, чтобы те выполняли работу качественно и в срок. Они никогда не оскорбляли других заключенных, всегда были вежливы, и все равно эсэсовцы предпочитали их в качестве старших за трудолюбие, ловкость и сдержанность (34, 1964, с. 135).

Хотя Беттельхайм дает очень краткое, схематичное описание личных качеств политзаключенных[41]Гораздо более подробное описание можно найти в работе X.　Брандта (43, 1967), к которой Фромм написал предисловие., из него все равно видно, что заключенные с твердыми убеждениями совершенно иначе реагировали на условия существования в концлагере, чем те, у кого таких убеждений не было. Этот факт находится в противоречии с бихевиористским тезисом, который Хейни, Бэнкс и Цимбардо пытались доказать своим экспериментом.

Естественно, возникает вопрос: какой смысл в подобных «искусственных» экспериментах, когда есть столько материала для «естественных» экспериментов? Этот вопрос звучит еще более остро не только потому, что такие эксперименты страдают неточностью, но еще и потому, что экспериментальная ситуация всегда имеет тенденцию к искажению «реальной жизни».

Но что мы подразумеваем под «реальной жизнью»?

Быть может, будет лучше, если я приведу какие-то примеры, вместо того чтобы давать формальное определение и уводить наш разговор в философское и эпистемологическое русло.

Во время маневров объявляют, что имеется определенное число «убитых» солдат и несколько «подбитых» орудий. Это соответствует правилам игры, но для солдат как личностей и для орудий как предметов из этого ничего не следует; «убитый» солдат рад, что он получает некоторую передышку, да и «подбитое» орудие будет продолжать свою службу. Самое страшное, что может грозить проигравшей сражение стороне, – это то, что у генерала могут быть трудности в служебной карьере. Иными словами: то, что происходит на учениях, не имеет никаких последствий для реальной жизни большинства участников.

Игра на деньги – другой вариант того же явления. Большинство увлекающихся картами, рулеткой или скачками людей очень четко разделяют «игру» и «жизнь»; они поднимают ставки лишь до того уровня, который не угрожает серьезными последствиями их благосостоянию, т. е. не имеет серьезных последствий.

Зато меньшинство, реальные «игроки», поднимают ставки до уровня, где проигрыш серьезно угрожает их экономическому положению. Но «игрок» « играет » не в прямом смысле; на самом деле он осуществляет на практике одну из реальных и весьма драматических форм жизни.

Данная концепция соотношения «игры» и «реальности» касается такого вида спорта, как фехтование: никто из партнеров не рискует жизнью. Если же ситуация поединка организована таким образом, что кто-то должен погибнуть, то мы говорим уже не о спорте, а о дуэли[42]М. Маккоби своим исследованием о значении игровой установки для формирования личности американца привлек мое внимание к динамике «игровой» ситуации (см.: 164, 1972; 1976)..

Если бы «испытуемые» в психологическом эксперименте абсолютно ясно представляли себе, что все это только игра, все было бы очень просто. Но во многих экспериментах (включая и эксперимент Мильграма) их обманывают. Что же касается эксперимента с тюрьмой, то все было подстроено так, чтобы испытуемые как можно меньше знали о правилах эксперимента, более того, чтобы они вообще не могли понять, что арест – это всего лишь начало эксперимента. А то, что многие исследователи ради удобства проведения эксперимента вообще работают с совершенно ложными фактами, служит еще одним доказательством их чрезвычайно низкой результативности: участники эксперимента пребывают в полном смятении, что очень сильно снижает критическую способность их суждений[43]Невольно приходит на ум главная черта телевизионной рекламы, в которой стирается грань между фантазией и реальностью и тем самым достигается суггестивное воздействие. Зритель «знает», что употребление данного сорта мыла не произведет никаких чудесных перемен в его жизни, но другой половиной своего Я он верит в такое чудо. И происходит раздвоение личности между реальностью и иллюзией..

В «реальной жизни» мы знаем, что наше поведение всегда влечет за собой какие-то последствия. У кого-нибудь может возникнуть фантазия убить человека, но такая фантазия редко приводится в исполнение. У многих подобные фантазии появляются во сне, ибо сон не имеет последствий. Эксперимент, в котором испытуемые не обязательно ощущают жизненную реальность происходящего, скорее может вызвать реакции, которые обнаруживают бессознательные тенденции, но вовсе не является однозначно симптомом того, как поведут себя эти люди в действительной жизни[44]Именно по этой причине приснившийся человеку сон об убийстве позволяет лишь квалифицировать факт наличия подобного импульса, однако он не дает возможности фиксировать более точно в количественных характеристиках интенсивность этого импульса и возможность его проявления. Только многократное повторение может способствовать более точному анализу.. Есть еще одна немаловажная причина, по которой необходимо точно знать, является ли данное событие реальностью или игрой. Как известно, реальная опасность мобилизует «аварийную энергию» организма – физическую силу, ловкость, выносливость и т. д., причем нередко они достигают такой степени, которой человек и не подозревает у себя. Но эта аварийная энергия мобилизуется лишь тогда, когда весь организм ощущает реальность опасности на нейрофизиологическом уровне; это не имеет ничего общего с повседневными человеческими страхами, которые не вызывают никаких защитных сил, а только оставляют озабоченность и усталость.

Сходная ситуация возникает, например, когда человеку приходится мобилизовывать все свои моральные силы, совесть и силу воли, – здесь тоже очень большое значение имеет различение между реальностью и фантазией, ибо названные качества вовсе не проявятся, если не будет уверенности, что все происходящее очень серьезно и имеет место на самом деле.

Кроме всего сказанного, в лабораторном эксперименте вызывает сомнение роль руководителя. Он руководит фиктивной реальностью, которую сам сконструировал, и теперь осуществляет свою власть над ней. В известном смысле он сам является для испытуемого представителем реальности; уже поэтому он действует на испытуемых точно так же, как гипнотизер на своих клиентов. Ведь руководитель до известной степени освобождает испытуемых от собственной воли и от ответственности и тем самым гораздо быстрее формирует их готовность подчиняться ему, чем это имело бы место в любой другой негипнотической ситуации.

И наконец, последнее. Разница между мнимым заключенным и настоящим настолько велика, что, по сути дела, невозможно провести мало-мальски приемлемую аналогию и делать серьезные выводы на основе эксперимента. Для заключенного, который попал в тюрьму за определенное деяние, ситуация в высшей степени реальна. Он знает, за что арестован (вопрос о справедливости или несправедливости наказания – это уже другая проблема), знает свою беспомощность и знает тот минимум прав, которыми может воспользоваться, знает свои шансы на досрочное освобождение. И ни у кого не вызывает сомнения, что очень значимым фактором для заключенного является срок, идет ли речь всего о двух неделях пребывания в тюрьме (даже в самых ужасных условиях) или же о двух месяцах, двух годах или двадцати годах лишения свободы. Этот фактор решающий, именно он вызывает состояние безнадежности и полной деморализации, он же (в исключительных случаях) может привести к мобилизации новой энергии – для реализации плохих или хороших целей. Кроме того, заключенный – это ведь, в конце концов, не только «заключенный». У каждого своя индивидуальность, и реагирует он в соответствии со своей индивидуальной структурой характера. Это, правда, не означает вовсе, что все его реакции исключительно функция одной лишь личности и не имеют никакого отношения к реальным внешним условиям. Было бы наивно пытаться решить данную альтернативу по типу или – или. Самое сложное в этой проблеме заключается в том, чтобы выяснить (у каждого отдельного индивида и у каждой группы), в чем состоит специфика взаимодействия между структурой конкретной личности и структурой конкретного общества. Только здесь начинается настоящее научное исследование; и гипотеза, будто единственным фактором, объясняющим человеческое поведение, служит ситуация, является для такого исследования серьезной помехой.

Воронежский Институт Психологии

ВОРОНЕЖСКИЙ ИНСТИТУТ ПРАКТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ И ПСИХОЛОГИИ БИЗНЕСАприглашает Вас на публичную (бесплатную) лекцию-семинар из цикла «Интимные отношения. Брак. Семья».

Тема лекции: ВЛИЯНИЕ РОДИТЕЛЬСКОЙ СЕМЬИ НА ЖИЗНЬ И СУДЬБУ ЧЕЛОВЕКА. ЧАСТЬ 2.

Семья – первое общество, с которым мы сталкиваемся в своей жизни, она несет огромное значение, влияет на все стороны жизни человека.

Основы личности зарождаются и произрастают в семье. Часто взрослый человек, сам того не понимая, в течении жизни лишь расширяет и углубляет то, что сложилось у него в душе за детские годы.

Понимание влияния семьи, её социализирующей роли крайне важно для каждого человека, и может тотально повлиять на его судьбу.

На лекции-семинаре будет говориться о роли семьи в жизни отдельного человека, будут освещены вопросы самоопределения, развития самосознания, формирования и принятия персональной ответственности и др.

В процессе лекции слушатели смогут:

• Увидеть себя в своей собственной семье;
• Понять, какое влияние семья оказала на их собственную жизнь;
• Увидеть и понять механизмы, которые помогут создать гармоничную атмосферу в своей собственной семье;
• Получат возможность задать вопросы по своей конкретной жизненной ситуации.

Получаемая слушателями информация способствует снятию эмоциональных барьеров, комплексов и предрассудков, что делает возможным осознание конкретным человеком собственной роли в своей семье.

Читает ректор Воронежского Института Практической Психологии и Психологии Бизнеса Вячеслав Михайлович Симонов.

ВХОД СВОБОДНЫЙ! Запись на лекцию ОБЯЗАТЕЛЬНА!

Дата и время: 30 октября в 18-30.

Место проведения:пр-т Революции 22, Дом Молодежи, конференц-зал, 2 этаж, 210 каб. 

Тел.: 232-29-09, 232-32-92, 8-960-137-47-74. Контактное лицо: Стародубцева Александра.

Бихевиоризм читать онлайн, Э. Торндайк, Джон Б. Уотсон

Автор Э. Торндайк

БИХЕВИОРИЗМ. Принципы обучения, основанные на психологии. Э. ТОРНДАЙК

Э. ТОРНДАЙК

ПРИНЦИПЫ ОБУЧЕНИЯ,

ОСНОВАННЫЕ НА ПСИХОЛОГИИ

Перевод с английского

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Цель этой книги — поставить педагогику на научную и практическую основу, научную в смысле построения ее на проверенных фактах вместо привлекательных теорий, практическую в смысле сообщения таких знаний и умений, которые могут практически повлиять на педагогическое дело. По примеру лучших работ по педагогике, эта книга основывает принципы на психологических законах; она пользуется современной научной психологией, самыми последними изысканиями генетической и динамической психологии (настоящее предисловие написано в 1905 году, так что, очевидно, здесь речь идет о последних изысканиях того времени), а также непосредственными исследованиями в области самого преподавания, произведенными авторитетнейшими специалистами. Она составлена в форме учебника для руководства учителя в применении принципов обучения на деле, а не в виде трактата, предназначенного для обсуждения или, вернее, только для прочтения.

Книга эта требует от тех, кто захочет ее изучить, знания элементарной психологии. Ссылки под заголовком «Для подготовки» составлены с целью. Они имеют в виду книгу автора «Elements of Psychology», которая служит как бы введением к настоящей книге, но всякий обычный курс по психологии, отдающий должное законам соотносительной деятельности, может дать нужную подготовку.

Научные принципы составляют скелет педагогической науки, конкретные же упражнения — ее мышцы и кровь, ибо работа изучающего педагогику состоит в том, чтобы практически овладеть принципами, применяя их на деле. Автор не просит снисхождения за то, что целую треть своего текста посвятил упражнениям; они должны были бы, наоборот, поглотить две трети времени у изучающего педагогику. Эти упражнения в некоторых случаях имеют целью проверить и укрепить у учителя знание принципов, в других случаях они должны усилить привычку и способности ученика применять общие принципы к специальным задачам школы; иногда они дают материал для суждения о новых теориях и методах, которые педагогическая литература постоянно предлагает вниманию учителя. Всегда эти упражнения ставят себе целью сделать педагогическую мысль более научной и более логичной. Ссылки в конце каждой главы имеют целью дополнить сведения, данные в этой главе, или навести на сравнения и сопоставления. Все эти ссылки относятся к десяти книгам, выбранным так, чтобы читатель вынес верное представление о современном положении педагогической науки и о взгляде специалистов на преподавание; эти книги должны составить ядро профессиональной библиотеки учителя.

Они нижеследующие (здесь указаны из приведенного списка те книги, которые переведены на русский язык):

А. Бен. «Воспитание как предмет науки».

Дьюи. «Школа и общество».

Джемс. «Беседы с учителями по психологии».

Киркпатрик. «Основы педологии. «

Спенсер. «Воспитание интеллектуальное, моральное и физическое».

В тексте помещены девяносто семь цитат; большей частью это места, требующие критических комментариев в «упражнениях». Источники не указаны в тексте для того, чтобы устранить всякое влияние авторитета автора цитаты на читателя.

Университет Колумбии.

Декабрь, 1905г.

.

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ

Тот общий переворот во взглядах и принципиальных воззрениях на существо, предмет и методы психологической науки, который особенно острые и яркие формы принял сейчас в России, не может, конечно, пройти бесследно и незаметно и для всей прикладной области психологии, в частности, для психологии педагогической. Если в области теоретического знания происходит коренная ломка старых понятий и представлений, фундаментальная перестройка идей и методов, то в дисциплинах прикладных, представляющих ответвления от общего ствола, так что неизбежны те же болезненные и плодотворные процессы разрушения и перестроения всей научной системы. Они могут запоздать, но не пройти мимо.

С таким неизбежным запозданием, несомненно, произойдет и критический пересмотр всего научного наследства педагогической психологии, нерасторжимо связанного с классической и новой, эмпирической и экспериментальной психологией.

Тем важнее сейчас, пока этот пересмотр не произведен, найти подходящие и не уводящие в сторону книги, которые могли бы быть использованы в этот переходный период, когда старое и прежнее скомпрометировано непоправимо и в пользование больше не годится, а нового, способного и годного на замену, еще не создано. Плодотворный и благодетельный переворот и кризис в науке означает почти всегда болезненный и мучительный кризис в преподавании и изучении этой науки.

Однако отказываться от психологии в системе педагогического образования — значит отказаться от всякого возможного научного обоснования и освещения самого воспитательного процесса, самой практики учительского труда. Это значит, между прочим, построить всю теорию социального воспитания и трудовой школы на одной голой идеологии. Это значит отказаться от фундамента в строе учительского образования и от связующего узла в пестром нагромождении методических и педагогических дисциплин. Проще и короче — отказаться от психологии здесь означает отказаться от научной педагогики. Здесь неизбежно приходится выбирать линию наибольшего сопротивления.

Все это. совершенно справедливое само по себе, получает еще особенное значение и силу, если принять во внимание, что перестройка психологических идей, происходящая сейчас, непосредственным образом вызывает коренной переворот в научных взглядах на самое существо педагогического процесса. Можно сказать, что здесь впервые воспитание раскрывается в своей истиной сущности для науки, что впервые здесь педагог обретает почву для того, чтобы говорить не о догадках и метафорах, а о точном смысле и научных законах воспитательной работы.

Педагогическая проблема, как это будет выяснено несколько ниже, стоит в самом центре новой точки зрения на психику человека. Так что новая психология в гораздо большей степени, чем прежняя, является фундаментом для педагогики. Ниже это будет показано совершенно ясно. Новой системе не придется делать педагогические выводы из своих законов или приспособлять свои положения к практическому применению в школе, потому что в самой основе ее заключено разрешение педагогической проблемы, и воспитание — ее первое слово. Самое отношение психологии и педагогики, следовательно, существенно меняется и именно в сторону огромного увеличения и роста взаимного значения, связи и поддержки обеих наук.

Книга Эдварда Торндайка, к которой эти страницы должны служить предисловием, и идет навстречу этой потребности нашей школы и рядового учителя в таком руководстве по педагогической психологии, которое отвечало бы нуждам и задачам нашего переходного времени. Легко может случиться, что через несколько лет эта книга будет заменена на русском языке каким-либо более совершенным трудом и потеряет свое исключительное значение. Но на ближайшие годы — можно это утверждать с уверенностью — книга эта имеет все данные, чтобы стать основным пособием и руководством нашего учителя по педагогической психологии, книгой переходного времени.

На это ей дает право, во-первых, та общетеоретическая позиция в психологии, на которой стоит все время автор, трактуя все общие и частные вопросы курса. Эта точка зрения может быть Р’шже и вернее всего определена и охарактеризована как совершенно последовательно проводимый объективный взгляд на психику и поведение человека, соединенный везде со столь же объективным методом изучения и изложения предмета.

Э. Торндайк — один из виднейших психологов-эксперименталистов современности. Он является, по всей вероятности, первым основоположником психологии поведения, так называемого американского «Behaviorism’a», и объективной психологии вообще. Любопытно отметить, что именно его имя названо академиком Павловым в предисловии к «20-летнему опыту изучения высшей нервной деятельности (поведения) животных» как имя первого из создателей новой психологии. Там говорится: «Должен признать, что честь первого по времени вступления на новый путь должна быть предоставлена Edward L …

Джон Бродес Уотсон | Индустрия рекламы

Джон Бродес Уотсон (John Broadus Watson) — американский ученый, психолог, исследователь человеческого поведения, основоположник бихевиоризма (от англ. behavior — поведение) — одной из самых распространенных теорий в психологии XX века. Уотсоном было многое сделано для развития психологии рекламы, поэтому он признается одним из создателей этого направления прикладных исследований. Джон Уотсон родился в маленьком городке Тревелерс Рест в Южной Калифорнии в очень религиозной семье. В 1894 году он поступил в Южную баптистскую школу при Университете Фермана (Furman University), где проучился пять лет; среди предметов, которые его больше всего интересовали, была психология [28]. В 1900 году, после года преподавания в школе, он с 50 долларами в кармане отправился в Чикаго, где продолжил свое образование. Работая дворником, официантом, лаборантом, он под руководством крупных специалистов Джеймса Эйнджелла (James Rowland Angell, 1869–1949) и Генри Доналдсона (Henry Herbert Donaldson, 1857–1938) блестяще провел исследование и в 1903 году получил степень доктора наук. Его теоретические выводы и экспериментальные результаты стали основой нового научного направления психологии, получившего название «бихевиоризм». В научных изданиях и популярных лекциях и статьях Уотсон называл бихевиоризм «учением о том, что люди делают». Он продуктивно работал, активно публиковался, редактировал два академических журнала и в 1915 году был выбран президентом Американской психологической ассоциации. Однако в 1920 году личные обстоятельства — громкий развод и женитьба на своей ассистентке — вынудили Уотсона, к тому моменту более десяти лет бывшего профессором и директором психологической лаборатории в Университете Джонса Хопкинса (Johns Hopkins University), оставить науку. В рекламную индустрию он пришел, будучи широко известным в стране и за рубежом ученым, однако ему фактически пришлось начинать свою карьеру заново. Процесс перехода Уотсона из знакомой ему университетской среды в мир производства и распространения рекламы показывает, сколь значительный интеллектуальный потенциал притягивала к себе в начале 1920-х годов эта новая тогда прикладная область психологии: социальные исследователи уже знали о стремлении лидеров рекламной индустрии понять механизмы воздействия рекламы на сознание и поведение потребителей и об их желании использовать рекомендации науки в целях повышения эффективности бизнеса. Более того, даже опытные и именитые ученые серьезно задумывались о работе в этой исследовательской сфере. Во всяком случае, еще работая в университете, Уотсон в течение ряда лет размышлял о расширении использования своих результатов и выводов, и среди прочих направлений он рассматривал варианты сотрудничества с фирмами, действовавшими непосредственно на потребительском рынке. В частности, им были предприняты шаги по включению в университетскую программу курса «Психология рекламы» [29, p. 207–220]. Уотсон был одним из создателей и активных участников «The Scott Company» — созданного по инициативе Уолтера Скотта исследовательского и консультационного агентства в области прикладной психологии. В формулировке Уотсона [27 p. X] бихевиоризм был направлением психологии, первейшей задачей которого было предсказание и контроль поведения человека. Причем Уотсон трактовал эти функции науки вполне буквально. Но одно дело — понимать важность прикладной психологии и содействовать ее развитию, находясь при этом в знакомой академической атмосфере, и совсем иное — оставить университет и войти в этот новый чужой мир. Осенью 1920 года стоял перед подобным выбором, и он его сделал. Уотсон не сомневался в том, что найдет работу в бизнес-сообществе, но радости от этого не испытывал. Иначе он не писал бы своему коллеге, известному психиатру Адольфу Мейеру (Adolf Meyer, 1866–1950), что это все же лучше, чем «выращивание цыплят и капусты». Но завершалось письмо словами: «Я перейду в бизнес полностью, с открытым сердцем и сожгу все мосты» [29, p. 211]. Свою новую карьеру Уотсон решил начать в известном нью-йоркском агентстве «J. Walter Thompson» (JWT), возглавляемому тогда классиком этой отрасли Стэнли Ризором (Stanley Barnet Resor, 1879–1962), которому он был представлен своим другом социологом и этнографом Уильямом Томасом (William Isaac Thomas, 1863–1947), в 1930-е годы ставшим известным благодаря проведенному им и Флорианом Знанецки (Florian Znaniecki, 1882–1958) фундаментальному исследованию жизни польских крестьян в Америке. Видимо, фирма просила Уотсона представить дополнительные рекомендательные письма от своих коллег. Одним из тех, кто отозвался на эту просьбу, был Эдвард Титченер, американский ученик В. Вундта, один из создателей структурализма и, что важно заметить, решительный, «ортодоксальный» оппонент бихевиоризма и прикладной психологии [30]. Это показывает, что Ризора и Уотсона сближало общее представление о том, что в основании поведения человека, в частности потребительского поведения, лежат определенные законы, которые могут быть обнаружены на основе концепций и методов бихевиоризма. Другими словами, им представлялся естественным и продуктивным синтез нового психологического учения и «томпсоновской» (или «ризоровской») культуры рекламы. Ризор полагал, что Уотсон возглавит и организует исследования, которые откроют законы поведения людей и позволят влиять на их сознание. Со своей стороны, Уотсон хотел «использовать свои психологические знания и навыки работы для решения проблем, связанных с рынком» [29, p. 212]. Несмотря на все заслуги Уотсона в науке и его международную известность, он прошел все этапы, предусмотренные политикой JWT при приеме сотрудников на постоянную работу, в частности, предоставил рекомендации относительно своей интеллектуальной честности и порядочности. Подобно всем новым сотрудникам JWT, Уотсон осваивал специальный курс — введение в новую профессию [4, p. 85]. Прежде всего ему было предложено изучить на значительной территории рынок резиновой обуви. Он вспоминал: «Я был неопытен и робок, но вскоре я научился нажимать кнопку звонка на дверях домов и останавливать машины фермеров, чтобы узнать, резиновую обувь какой фирмы носит их семья» [31]. В течение десяти недель он посещал небольшие магазины, пытаясь продать там тот вид кофе, которой рекламировался агентством, а затем два месяца работал клерком в одном из универмагов. Все это было частью разработанной Ризором программы подготовки сотрудников фирмы, «университета рекламы». Уотсон писал, что его бизнес-практика показала ограниченность его знания психологии, очень поверхностное представление о рекламной индустрии и незнание привычек и мест расселения широко распространенного вида животных, называемых потребителями. Примечательны его слова: «… теоретически я изучал этот вид животных в течение всей своей жизни, практически же я не знаю, как подойти к нему» [20]. Но все же работа Уотсона в агентстве заключалась не в исследовании психологии потребителя или механизмов воздействия рекламы, а в продвижении новых идей психологии в маркетинговые исследования. Его лекции по бихевиоризму содействовали становлению науки о рекламе, служили своеобразным мостом между существующими теоретическими конструкциями и будущими прикладными исследованиями в психологии. Вскоре после начала работы в JWT Уотсон стал восприниматься как посол Ризора, который, как президент самой большого в мире рекламного агентства, был постоянно востребован на высокого уровня конференциях. Уотсон по указанию Ризора представлял агентство не только на американских, но и на международных форумах. С этой задачей он справлялся прекрасно. Уотсон был «великолепным докладчиком, производил прекрасное впечатление, был внешне привлекательным, и ему импонировал общественный интерес» [20]. Уотсон уделял крайне мало времени и внимания рутинным исследованиям, проводившимся в агентстве. Он фактически стал апостолом философии Ризора о роли науки в рекламном бизнесе. Один из историков бихевиоризма заметил: «Никто не говорил «Наука! Наука!» громче Уотсона» [32]. В начале 1930-х годов Уотсон отмечал, что психология уже вышла из академических лабораторий и пришла туда, где продаются и покупаются товары; исследования рынка становятся составной частью рекламных кампаний, и создатели реклам открывают свои собственные лаборатории для тестирования реакций потребителей [29, p. 214]. Наукой рекламы, по Уотсону, была психология торговли, и процесс рекламирования становился в той мере научным, в какой он учитывал методы психологии. В своих лекциях он подчеркивал, что «то, что продает реклама, — больше, чем продукт»: она продает идеи, престиж, экономику [29, p. 215]. Газетные статьи Уотсона и его выступления по радио строились таким образом, чтобы предлагать товары не напрямую, а исподволь. К примеру, он объяснял, что кофе повышает эффективность умственной деятельности. Он не предлагал покупать зубную пасту Pebeco, но объяснял функции слюнных желез и связывал их работу с процессом чистки зубов. Слушателям лекций раздавались резюме лекций и образцы пасты. Известность Уотсона повышала доверие к его выступлениям и помогала фирме находить новых клиентов. В 1924 году он стал вице-президентом JWT. Ряд специалистов полагает, что непосредственный вклад Уотсона в деятельность агентства был невысоким. По-настоящему ему не удалось соединить принципы психологии и практику рекламы. В JWT рекламные кампании планировались и проводились, прежде всего, усилиями двух выдающихся копирайтеров: женой Стэнли Ризора Хелен Ризор (Helen Lansdown Resor, 1886–1964) и Джеймсом Янгом, стиль которых сложился задолго до прихода Уотсона в агентство. Янг в течение многих лет был вице-президентом JWT, и многие свои наблюдения и обобщения он изложил в книге дневниковых записей, включавших краткие заметки о природе знания о рекламе и о познании природы рекламы. В одном из эссе он писал: «Что может человек, работающий в области психологии личности, привнести в рекламу? Ответ не ясен. Уолтер Дилл Скотт, я полагаю, предпринял первую попытку более двадцати пяти лет назад в своей «Психологии рекламы»; успех был скромным. Позже свой вклад в рекламу пытался внести известный создатель бихевиоризма Джон Уотсон. Но рекламная индустрия приняла Джона, не приняв многого из его психологии» [33]. И все же нельзя не учитывать, что как вице-президент агентства Уотсон успешно руководил рядом многомиллионных рекламных проектов, делавшихся по заказам известных фирм, среди которых были: «Baker’s Chocolate», «Coconut», «Johnson and Johnson Baby Powder», «Pebeco Toothpaste», «Odorono» и «Pond’s Extract». Главная заслуга Уотсона заключается в распространении прикладной науки на рекламный и другие типы бизнеса. Для этого он использовал свои лекции и активно публиковался в прессе. Однако Уотсон не только демонстрировал возможности психологии в изучении рекламы, он пропагандировал бихевиоризм как новое направление науки. В 1924 году вышло первое издание книги Уотсона «Behaviorism» («Бихевиоризм») [34], содержавшей популярное изложение его научных идей. Книга вышла с посвящением Ризору; очевидно, Уотсон имел веские основания так поступить. Ризор, безусловно, хорошо знал результаты Гейла, Скотта и других психологов, анализировавших в первые десятилетия ХХ века механизмы восприятия рекламы. Однако, приглашая Уотсона в свое агентство, Ризор преследовал достижение иной, более общей цели: его философия рекламы требовала знания законов поведения человека. То, что делали пионеры изучения рекламы, не давало ответов на его общетеоретические вопросы, ему нужен был иной, более высокий уровень осмысления эффективности рекламы. Судя по всему, Ризор не мог не понимать сложности подобной задачи и ее долгосрочного характера, и первый шаг к ее решению виделся ему в выработке общего знания о рекламе на основе принципов и методов науки, в частности экспериментальной и общей психологии, экономики и социологии. Поэтому он пригласил в свое агентство психолога высочайшего класса Уотсона, а несколько позже — экономиста и исследователя рынка, гарвардского профессора Пола Черингтона. Если соотносить деятельность Уотсона с теми целями, к которым стремился Ризор, то можно согласиться с теми экспертами, которые признают значимым его вклад в развитие уникальной культуры производства рекламы в JWT. Что касается роли Уотсона в развитии науки о рекламе в целом, то здесь мнения всех специалистов едины: Уотсон по праву относится к основоположникам этого научного направления [20].

Библиография:

Coolsen F. G. The Development of Systematic Instruction in the Principles of Advertising. University of Illinois. The Graduate School. September 17, 1942. Coolsen F. G. Marketing Thought in the United States in the Late Nineteenth Century. Lubbock, Texas: Tech Press, 1960. Barnum P. T. The Life of P. T. Barnum Written By Himself. New York: Redfield, 1855. Fox S. The Mirror Makers: A History of American Advertising and Its Creators. New York: William Morrow and Co., 1984. P. 36. Bate C. A. Good Advertising. New York: Holmes Pub. Co., 1896. Bates C. A. The Art and Literature of Business. New York: Bates, 1902. Calkins E. E., Holden R. Modern Advertising. New York: D. Appleton, 1905. Calkins E. E. «Louder Please!» Boston: Atlantic Monthly Press, 1924. P. 118. Lewis E. St.E. Financial Advertising, for Commercial and Savings Banks, Trust, Title Insurance, and Safe Deposit Companies, Investment Houses. Indianapolis: Levey Bros. & Co., 1908. Dickson T. Mass Media Education in Transition: Preparing for the 21st Century. Contributors. Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum Associates, 2000. P. 36. Ross B. I., Osborne A. C. Jef I., Richards J. I. Advertising Education, Yesterday — Today — Tomorrow. Baton Rouge, LA: Louisiana State University, 2006. Электронное письмо Б. Росса Б. Докторову от 16 августа 2007 г. Ross C. G. The Writing of News: A Handbook with Chapters on Newspaper Correspondence and Copy Reading. New York: H. Holt and Co., 1911. Chasnoff J. E. Retail Advertising and the Newspaper. Columbia, Mo.: University of Missouri, 1912. Chasnoff J. E. Selling Newspaper Space: How to Develop Local Advertising. New York: The Ronald Press Co., 1913. Resor, Stanley Burnet // The National Cyclopedia of American Biography: Vol. 53. New York: James T. White and Co., 1971. P. 86. Ogilvy D. Ogilvy on Advertising. New York: Vintage Book, P. 192. Buckle H. T. History of Civilization in England. New York: Appleton and Co., 1883. Schudson M. Advertising, the Uneasy Persuasion: Its Dubious Impact on American Society. New York: Basic Books, 1984. Р. 169. Kreshel P. J. John B. Watson at J. Walter Thompson: The Legitimation of «Science» in Advertising // Journal of Advertising. 1990. Vol. 19. № 2. Strable E. The History of Advertising Libraries and Agency Libraries // SLA Advertising & Marketing Division Bulletins, Fall 1986 — Winter 1988. Wood J. P. Stanley Resor // The Journal of Marketing. 1961. Vol. 25. № 6. P. 73. Laurence W. J. Stanly B. Resor 1897–1962 // Pioneers in Marketing / Ed. by J. Wright, P. Dimsdale, Jr. Atlanta, Georgia: Georgia State University, 1974. P. 11. Advertising Handbook / Ed. by R. Barton. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, Inc., 1950. P. 158. Cherington P. T. The Consumer Looks At Advertising. New York: Harper & Brothers, 1928. Ewen S. Captains of Consciousness. New York: McGraw-Hills Book Co., 1976. Buckley K. W. Mechanical Man. John Broadus Watson and The Beginnings of Behaviorism. New York: The Cuilford Press, 1989. P. 136. Brewer C. L. Perspectives on John B. Watson // Portraits of Pioneers in Psychology / Ed. by G. A. Kimble, et al. Washington, DC: American Psychological Association, 1991. Ch. 12. Buckley K. W. The Selling of a Psychologist: John Broadus Watson and the Application of Behavioral Techniques to Advertising // Journal of the History of the Behavioral Sciences. Vol. 18 (July). P. 207–220. Wozniak R. H. Edward Bradford Titchener: An Outline of Psychology (1896). Watson, John B (roadus) // Current Biography: Who’s News and Why. New York: The Wilson Co., 1942, P. 870. Birnbaum L. T. Behaviorism in the 1920s // American Quarterly. 1955. Vol. 7 (Spring). P. 15–30. Young J. W. The Diary of an Ad Man. Chicago, Ill: Advertising Publications, Inc., 1944. P. 120. Watson J. B. Behaviorism. New York: People’s Institute Publishing Company, 1924/1925. Crossley A. Paul Terry Cherington. 1876–1943 // Pioneers In Marketing / Ed. by J. S. Wright, P. D. Dimsdale, Jr. Atlanta: School of Business, Georgia State University, 1974. P. 29–31. Converse J. M. Survey Research in the United States: Roots and Emergence, 1890–1960. Berkeley, 1987. P. 89. Cherington P. T. Advertising As A Business Force: A Compilation of Experience Records. New York: Arno Press, 1913. Cherington P. T. The Elements of Marketing. New York: The Macmillan Co., 1920. Cherington P. T. Relation Between Colleges and Business // The Journal of Marketing. 1940. Vol. 4. № 2. P. 120–121. Resor S. Introduction // Cherington P. T. The Consumer Looks at Advertising. New York: Harper & Brothers, 1928. P. X. Childs H. L. A Reference Guide to the Study of Public Opinion. Princeton: Princeton University Press, 1934. P. 9. Cherington P. T. People’s Wants and How to Satisfy Them. New York: Harper & Brothers, 1935. Link H. Some Milestones in Public Opinion Reserarch // Journal of Applied Psychology. 1947. Vol. 31. № 3. P. 225–229. Cherington P. T. Opinion Polls as the Voice of Democracy // Public Opinion Quarterly. 1940. Vol. 4. № 2. P. 236. Cherington P. T. Our Freedoms and Our Opinions // Public Opinion Quarterly. 1942. Vol. 6. № 4. P. 617, 621. Raymond Rubicam // Current Biography: Who’s News and Why. New York: The H. W. Wilson Co. 1943. P. 637–641. Rubicam R. Foreword // Lewis J. The 100 Greatest Advertisements. Who Wrote Them and What They Did. New York: Dover Publications, Inc., 1959. P. VIII. Gribbin G. [Interview] // The Art of Writing Advertising. Lincolnwood, Illinois: NTC Business Books, 1965. P. 57–59. Daniels D. Giants, Pigmies, and Other Advertising People. Chicago: Crain Communications, Inc., 1974. P. 41. Lewis J. The 100 Greatest Advertisements. New York: Dover Publications, Inc., 1959. Ohmer S. George Gallup in Hollywood. New York: Columbia University Press, 2006. P. 36. Herbert E. S. Raymond Rubicam // The Ad Men and Women / Ed. by E. Applegate. Westport, Connecticut: Greenwood Press, 1994. P. 289. Young J. O. Adventures in Advertising. New York: Harper, 1948. Allen C. Eisenhower and the Mass Media: Peace, Prosperity, & Prime- Time TV. Chapel Hill, NC: University of North Carolina Press, 1993. P. 16. Columbia University and the U. S. Intelligence Community. Письмо С. Лармона президенту Д. Эйзенхауэру от 18 июля 1952 года. Цит. с разрешения Eigen’s Political & Historical Quotations. Eisinger R M. The Evolution of Presidential Polling. New York: Cambridge University Press, 2003. P. 85.

Гемпель, Райл и Витгенштейн — Гуманитарный портал

Логический бихевиоризм есть теория о том, что быть в ментальном состоянии означает быть в бихевиоральном состоянии. Мышление, надежда, восприятие, воспоминание и так далее — всё это должно пониматься либо как поведение, либо как обладание сложной диспозицией или склонностью к поведению. Сознание (mind) не является чем-то иным, помимо поведения, где под «поведением» подразумевают доступное общему наблюдению телесное поведение. Подобное сведение ментального к поведенческому логические бихевиористы отстаивают в качестве лингвистического тезиса — тезиса о том, как возможно употреблять в нашем языке психологические понятия типа «образ», «восприятие», «мысль», «память». И это, согласно логическим бихевиористам, возможно потому, что любое предложение (или набор предложений) о сознаниях может быть без изменения значения переведено в любое предложение (или набор предложений) относительно доступного общему наблюдению поведения. В этом суть логического бихевиоризма. До тех пор пока наша психологическая терминология не станет обозначать внешнее поведение, она не будет обладать значением. Логические бихевиористы различаются между собой по вопросу, почему это должно быть так. Некоторые полагают, что мы не сможем определять, истинны или ложны психологические утверждения, если одновременно они не будут и утверждениями о поведении. Другие же придерживаются мнения, что психологические понятия не играли бы роли в нашем общем (public) языке, если бы не существовало общедоступных критериев для их употребления. Все логические бихевиористы согласны в том, что, если наш психологический язык не будет описывать поведение, он вообще будет не о чём. Следует чётко разграничивать логический бихевиоризм и бихевиоризм в психологии. Бихевиоризм в психологии представляет собой метод для изучения человеческих существ. Но он не является ни учением о значении психологических понятий, ни возможным решением проблемы сознания и тела. Для американских психологов Д. В. Уотсона и В. Ф. Скиннера характерен взгляд, что всё человеческое поведение может быть объяснено как совокупность ответов на стимулы, которые воздействуют на личность. Бихевиористы не в большей степени обращаются к неврологическим фактам, чем к данным интроспекции. Считается, что знания причин человеческого поведения — какие стимулы причинно обусловливают те или иные ответные реакции — достаточно для объяснения этого поведения. Конечно, верно, что бихевиористы-психологи иногда делают квазифилософские заявления: Уотсон, к примеру, полагает, что сознание (consciousness) не существует. Тем не менее эти заявления не составляют части их бихевиорального метода. Последний есть попытка предсказания и контроля человеческого поведения с помощью изучения причин, исходящих из окружения. И в самом деле, достоинства и недостатки бихевиоризма как метода в психологии логически независимы от возможных решений проблемы сознания и тела. Я, к примеру, имею в виду, что, даже если дуализм сознания и тела истинен, бихевиоризм всё же мог бы быть лучшим методом объяснения поведения, но если материализм был бы истинным, то бихевиоризм мог бы и не быть лучшим методом для объяснения поведения. Хотя психологический бихевиоризм и логический бихевиоризм достаточно различны и хотя практика психологического бихевиоризма логически совместима с различными онтологиями ментального, логический бихевиоризм может быть истолкован как философская легитимация психологического бихевиоризма. И это потому, что если всякий осмысленный психологический язык на самом деле оказывается языком поведения, то в таком случае бихевиористская психология становится единственно значимой разновидностью психологии. Возможных соперников бихевиористской психологии тогда можно было бы априори исключить. Также логический бихевиоризм мог бы отчасти обосновать претензию психологического бихевиоризма на подлинную научность. Уотсон и Скиннер полагают, что одним из признаков подлинной науки является изучение некоего доступного общему наблюдению предмета. Если предметом психологии будет приватное и субъективное, то в указанном смысле научности психология будет невозможна. Но если можно указать, как рассуждают бихевиористы, что ментальное в действительности есть бихевиоральное, то психологии будет гарантирован доступный общему наблюдению предмет. Представляется, что логический бихевиоризм открывает путь для научной психологии. Для рассмотрения в данной главе я выбрал концепции двух логических бихевиористов — североамериканского философа науки Карла Гемпеля и английского философа Гилберта Райла. Каждый из них — заметный представитель определённого движения в философии XX века: Гемпель — логический позитивист, а Райл — лингвистический философ. Эти две философии отличаются одна от другой. Логический позитивизм, в сущности, представляет собой взгляд, согласно которому каждая подлинная проблема может быть решена научным путём и всевозможные ненаучные пути познания вселенной бессмысленны. Лингвистическая философия — это взгляд, согласно которому философские проблемы, подобные проблеме сознания и тела, возникают в результате неправильного употребления нашего обыденного, ненаучного языка. Далее я подробно расскажу о логическом позитивизме и лингвистической философии в параграфах, посвящённых Гемпелю и Райлу. Я также включил обсуждение некоторых чрезвычайно влиятельных работ позднего Витгенштейна. Некорректно называть Витгенштейна «логическим бихевиористом» в каком-либо ясном и прямом смысле; его мысли слишком сложны и утончённы для подобной упрощённой таксономии. Тем не менее его антикартезианство имеет более близкое сходство с логическим бихевиоризмом, нежели любой другой взгляд, рассмотренный в этой книге. Гемпель Для того, чтобы понять, что собой представляет логический бихевиоризм, будет полезно сравнить его с двумя другими важными направлениями современной философии. Логический бихевиоризм основывается на логическом позитивизме и в некотором смысле является его экстраполяцией, а в своей стратегии он имеет отношение к ряду утверждений позднего Витгенштейна. Сначала я расскажу о логическом позитивизме, а обсуждение концепции Витгенштейна отложу до конца данной главы. Венский кружок Позитивизм представляет собой доктрину о том, что любой феномен в принципе может быть объяснён посредством естествознания. Логические позитивисты, которые собрались в Вене в 1930-е годы для того, чтобы сформировать так называемый Венский кружок, пытались переформулировать философские проблемы таким образом, чтобы их можно было решать с помощью научных методов. Для достижения этой цели они выработали особый критерий установления осмысленности, и любое философское предложение, которое не отвечало данному критерию, классифицировалось как бессмысленное. Этот критерий для отличения осмысленного от бессмысленного был назван «принцип верификации». Он предполагал, что некое предложение является осмысленным, если и только если имеется или могла бы быть некоторая процедура для установления его истинности или ложности. Так, предложение осмысленно, только если, по крайней мере в принципе, возможно доказать или опровергнуть его. Ясно, что в соответствии с этим критерием многие традиционные философские положения — о происхождении вселенной, о существовании Бога или души — фактически оказывались лишёнными значения. Заметьте, логические позитивисты отнюдь не заявляли, что подобные положения ложны, но что они полностью бессмысленны. Далее, они были убеждены, что есть только два совершенных способа определения истинности или ложности предложения и потому есть только два совершенных вида предложений, истинность или ложность которых можно установить. Первой разновидностью являются тавтологии математики и логики, да и вообще все дефиниции. Вторую разновидность представляют научные предложения и предложения здравого смысла, которые могут быть подтверждены или опровергнуты с помощью наблюдения. Эти последние суть эмпирические предложения. Ясно, что огромное число философских предложений прямо не попадает ни в одну из этих категорий. В лучшем случае они могут иметь эмоциональное значение для людей, произносящих их. Применяя принцип верификации к философскому языку, логические позитивисты надеялись научным образом решить все подлинные философские проблемы. Бессмысленный остаток «псевдопроблем» можно было спокойно проигнорировать. Логический бихевиоризм Гемпеля представляет собой экстраполяцию этого проекта, ибо он стремится ликвидировать качественное различие между психологией и естественными науками; фактически он хочет, чтобы психология была ещё одной естественной наукой. Основанием этому, согласно Гемпелю и другим логическим позитивистам, служит идеал единства науки — науки должны сформировать взаимно поддерживающее целое для объяснения мира природы. он признает, что естественные науки обладают такой точностью и объяснительной силой, которая психологии и — по той же причине — метафизической философии недоступна. Его подход заключается в сведении психологии к физическим наукам. Одна дисциплина (subject) «сводима» к другой, если и только если возможно перевести теоретическое содержание одной в термины другой. Например, биология может быть сведена к химии, если и только если в принципе любое предложение биологии может быть без потери значения переведено в предложение химии (даже если эти предположения химии будут очень длинными и сложными). В соответствии с данным взглядом и в идеале все науки в конечном итоге могли бы быть сведены к физике. Проект перевода Согласно Гемпелю, существенным шагом в этой редукции психологии должен быть перевод предложений психологии в предложения о человеческом поведении, сформулированных с помощью терминов физики. Ясно, что это полностью согласуется со взглядом Венского кружка о том, что если предложение значимо, то оно должно быть верифицируемо. Общеизвестно, насколько трудно верифицировать утверждения относительно ментальных состояний других людей. И в самом деле, философская проблема «других сознаний» заключается в том, что один человек не может знать, что думает другой или мыслят ли вообще другие. По крайней мере, существует проблема относительно того, откуда мы знаем, мыслят ли и о чём мыслят другие люди. Гемпель надеется квалифицировать эту проблему как псевдопроблему и снабдить психологию научным содержанием, а именно предложениями, подтверждаемыми или опровергаемыми в процессе наблюдения. Очевидно, что утверждения делаются относительно именно такого верифицируемого поведения человека. Гемпель полностью осознает, что его проект небесспорен. Он понимает, что многие мыслители признают существование субъективного, личного и опытного измерения ментального, которое доступно только интроспекции и невыразимо посредством физических терминов. Он также знает, что ряд мыслителей — немецкий философ XIX столетия Вильгельм Дильтей, например, — убеждены в том, что ментальные состояния в своей основе «осмысленны» и что эти смыслы могут быть оценены только благодаря эмфатическому прыжку воображения, называемому «понимание» (Verstehen). Кроме того, есть утверждения о том, что ментальное в своей основе культурно обусловлено и что невозможно понять ментальность индивида, не понимая ментальности группы, частью которой он является. Но Гемпель также знает, что если придерживаться всех этих утверждений, то возникнут непреодолимые барьеры для включения психологии в состав естественных наук. Однако, по мнению Гемпеля, эти утверждения лишены значения, а значит не подлежат научному обсуждению. Он открыто обращается к одной из версий принципа верификации для того, чтобы квалифицировать утверждения интроспективной и понимающей (Verstehen) психологии как бессмысленные: «Значение утверждения устанавливается условиями его верификации» («The Logical Analysis of Psychology», p. 17). Но для верификации предложений о якобы сугубо личных ментальных событиях не существует условий, так что любые подобные категоричные утверждения на деле оказываются псевдоутверждениями или бессмысленными высказываниями. Они подпадают под категорию, которую Гемпель определяет следующим образом: «Утверждение, для верификации которого нельзя определить абсолютно никаких условий и которое в принципе неспособно вступать в противоречие с условиями проверки, совершенно лишено содержания и не обладает значением. В подобных случаях мы должны иметь дело не с утверждениями, как таковыми, но с «псевдоутверждениями», то есть с правильно построенной с точки зрения грамматики последовательностью слов, лишённых, однако, значения» (Ibid., p. 17). Гемпель вовсе не считает, что утверждения о том, что человек думает, что ему больно или что ему присущи определённые эмоции, бессмысленны. Он лишь высказывает мнение, что значения подобных утверждений должны быть корректно представлены особым образом. Значения психологических утверждений даются в предложениях, сообщающих об «условиях их проверки». В целях пояснения Гемпель предлагает следующий пример: «У Пола болят зубы» (Ibid., p. 17). Для того, чтобы понять значение этого предложения, нам нужно рассмотреть обстоятельства, которые могли бы сделать его истинным. Затем мы могли бы представить это значение в виде набора предложений, характеризующих условия истинности для утверждения «у Пола болят зубы», или условий, при которых оно могло бы быть верифицировано. Это бихевиоральные условия. Человек, у которого болят зубы, вероятно, кричит и жестикулирует, а когда его спрашивают, что с ним, он искренне отвечает, что у него болят зубы, к тому же в его зубе наблюдаются признаки загнивания, а в его кровяном давлении и центральной нервной системе отмечены изменения. Гемпель отнюдь не утверждает, что все эти поведенческие и физиологические феномены суть лишь симптомы чего-то другого — зубной боли; как раз наоборот, он говорит, что это и есть то, что значит иметь зубную боль. Упоминание их и есть придание значения словосочетанию «зубная боль». Согласно Гемпелю, «все обстоятельства, верифицирующие это психологическое утверждение, выражены посредством предложений физической проверки» (Ibid., p. 17), а поскольку значение предложения есть метод его верификации, психологическое предложение и выражает эти проверочные предложения. Таким образом, слово «боль» есть лишь сокращённая запись того факта, что субъект ведёт себя определённым образом: «Рассматриваемые утверждения о чьей-то «боли» являются поэтому … сокращённым выражением того факта, что все условия его проверки верифицированы» (Ibid., p. 18). Гемпель полагает, что для всех наших психологических понятий можно предложить сходные типы анализа. Если Гемпель прав, значит он не только обеспечил психологию предметом, который можно изучать, используя методы естественных наук — контролируемые эксперименты, тщательное наблюдение, выдвижение гипотез, подведение событий под законы природы, — но также добился успеха в «сведении» психологии к физике. Имеет смысл процитировать то, как сам Гемпель формулирует свою точку зрения: «Все осмысленные психологические утверждения, то есть верифицируемые в принципе, переводимы в утверждения, которые включают в себя только понятия физики и не включают психологических понятий. Следовательно, утверждения психологии суть физикалистские утверждения. Психология является интегральной частью физики» (Ibid., p. 18). Под «физикалистским утверждением» Гемпель имеет в виду утверждение, переводимое на язык физики без потери значения. Если он прав в том, что значение предложения заключается в методе его верификации, и если он также прав, что психологические утверждения могут быть верифицированы только путём общедоступного и наблюдаемого телесного поведения, то имеет право заключить, что психология и в самом деле может быть сведена к физике, ибо нельзя же отрицать, что наше телесное поведение составляет часть естественного физического мира, функционирование которого объясняется законами физики. Если мы не согласны с мнением Гемпеля, то должны сами ответить на вопрос, в чём заключается значение таких психологических терминов, как «мысль», «боль» или «эмоция». Нам, вероятно, придётся отрицать отсутствие потери содержания при переводе ментального понятия посредством какого-либо поведенческого термина, но при этом мы также должны быть способны уточнить, в чём заключается утерянное содержание. Псевдопроблема Каково же отношение логического бихевиоризма к дуализму и идеализму? Ведь эти две теории представляют собой решения проблемы сознания и тела, то есть вопроса о том, является ли человек полностью физическим, полностью ментальным или же и физическим, и ментальным одновременно. Но Гемпель не стремится дать ещё одно решение данной проблемы. Его точка зрения сводится к тому, что эта проблема, как таковая, фактически бессмысленна — это псевдопроблема. Поэтому, как бы близко Гемпель, казалось бы, ни приближался к материализму — взгляду, согласно которому человек есть не что иное, как физический объект высокой степени сложности, — мы должны помнить, что Гемпель рассматривает сам спор, по отношению к которому материализм мыслится в качестве одного из ответов, как лишённый значения. Создаётся впечатление, что спор возникает только потому, что мы не понимаем, как действительно функционируют наши психологические понятия. И, как только мы проясним их с позиции логического бихевиоризма, тотчас исчезнет сама проблема сознания и тела. Когда мы увидим, что слова типа «сознание» («mind») являются лишь сокращёнными терминами для обозначения телесного поведения человека, то просто не останется концептуального пространства для вопроса, существуют ли сознания, равно как и тела. Гемпель проводит аналогию с ходом часов. Сказать, что часы «идут», значит просто кратко сказать, что все их части правильно функционируют, в частности что их стрелки движутся соответствующим образом. Было бы концептуальной ошибкой предполагать, будто ход часов есть что-то помимо этого правильного функционирования, или же предполагать, будто функционирование часов есть только симптом или знак чего-то ещё называемого «ходом» часов, — это как раз то, что «ход» действительно означает или в чём он состоит. Поэтому также ошибочно было бы удивляться, что стало с ходом часов, как только все их наблюдаемые части перестали функционировать. Кроме того, сходной концептуальной ошибкой было бы предположение, будто сознание есть нечто помимо телесного поведения, что подобное поведение есть лишь симптом или знак ментальности или что сознания могут существовать как своего рода остаток, после того как прекратится какое-либо телесное поведение. Согласно Гемпелю, эти утверждения не ложны, но бессмысленны, ибо представляют собой неправильное употребление психологических понятий. Позиция Гемпеля, таким образом, является наиболее радикальной. Если бы можно было последовательно придерживаться этой позиции, то можно было бы считать, что он преуспел в решении самой проблемы, по отношению к которой другие теории, представленные в данной книге, — всего лишь попытки её решения. Используя лингвистические посылки — посылки относительно правильного употребления нашей психологической терминологии, — он заключает, что определённые онтологические утверждения (утверждения о том, какого рода вещи существуют) совершенно неуместны. Являются ли ментальные события в действительности физическими или же физические события в действительности ментальны, или это два отдельных класса событий, и, если так, способны ли они к каузальному взаимодействию — всё это для логического бихевиориста псевдовопросы. Как об этом говорит сам Гемпель: «Старая проблема отношения между ментальными и физическими событиями… основывается на недоразумении относительно логической функции психологических понятий. Наша аргументация позволяет понять, что психофизическая проблема является псевдопроблемой, формулировка которой основывается на недопустимом употреблении научных понятий» (Ibid., p. 20). Райл Плодом работы оксфордского философа Гилберта Райла является систематическое опровержение картезианского дуализма сознания и тела. Его книга «Понятие сознания» 12, написанная в весьма своеобразном стиле, полном остроумия, живописных метафор и исторических ссылок, опирается на огромное разнообразие простых, повседневных практик, используемых для иллюстрации главного тезиса. С некоторыми оговорками Райл позволяет нам рассматривать его книгу как теорию сознания и говорит, что не столь существенно, назовём ли мы её «бихевиористской», но мы должны помнить, что оригинальность и детализированность книги противятся любым прямым категоризациям подобного рода. Конечно, было бы грубой ошибкой думать о Райле как о материалисте, несмотря на его резкую и высмеивающую критику самой идеи имматериального сознания. Причина этого лежит в том, что он присоединяется к позиции, изложенной в конце последнего параграфа, а именно что само убеждение в существовании проблемы сознания и тела является результатом целой серии глубоких концептуальных заблуждений. Райл видит, что возможные решения этой предполагаемой проблемы беспорядочно колеблются между взглядом, что ментальное в действительности есть физическое, и взглядом, что физическое в действительности есть ментальное. Он и в самом деле стремится покончить с этим имеющим давнюю историю спором, однако не путём принятия одной из этих позиций: «… сакральная противоположность между Материей и Духом будет рассеиваться, но не за счёт одного из столь же сакральных поглощений Духа Материей или Материи Духом, а совсем иным способом» (Ук. изд., с. 32). Что же это за «совсем иной способ»? Очевидно, что он не сводится к тому, чтобы предоставить какие-либо новые сведения о сознании. Важной составной частью райловской аргументации является то, что каждый из нас уже обладает значительной информацией о ментальном. И без помощи философской рефлексии мы способны решить, действует ли некоторый человек разумно или глупо, демонстрирует ли некоторый уровень самоконтроля, является ли остроумным, беспечным, суетным, наблюдательным, трудолюбивым и прочим. Нам, очевидно, нет необходимости обращаться к картезианскому различению мыслящей и телесной субстанций, чтобы правильно высказывать подобные суждения в повседневной жизни. И в самом деле, те понятия, которые мы используем для понимания и оценки поступков людей, обычно не принадлежат однозначно к словарям «ментального» или «физического». Проблема сознания и тела возникает лишь тогда, когда люди размышляют философски, и это происходит потому, что в ходе подобной спекуляции наша обычная терминология используется неверно. Райл прослеживает подобное неправильное употребление вплоть до раннего дуализма Нового времени — специфической теории сознания, выдвинутой Декартом в XVII веке и исследованной в первой главе настоящей книги. Райл ставит перед собой задачу показать, как неспособность понять логику наших обычных понятий приводит нас к ошибочному суждению, будто существует проблема сознания и дуализм служит её решением. Именно это он имеет в виду, когда говорит, что его проект заключается лишь в том, чтобы прояснить и очистить «логическую географию уже имеющегося у нас знания» (Ук. изд., с. 19). Призрак в машине Райл называет картезианский дуализм «догмой призрака в машине» (Ук. изд., с. 25) и, поскольку его так широко придерживались, иногда ссылается на него как на «официальное учение» (Ук. изд., с. 21). Это учение о том, что существуют и сознания, и тела, но, в то время как тела являются пространственно-временными, доступными всеобщему наблюдению и объяснению с помощью законов механики, сознания лишь темпоральны и их деятельность приватна самому сознанию и объяснима с помощью загадочных немеханических законов. Полагают, будто сознания находятся внутри тел, но этого не может быть ни в каком обычном смысле слова «внутри», ибо сами-то сознания внепространственны. Из этого образа ментального вырастают такие проблемы, как проблема знания одним сознанием того, что происходит внутри другого сознания, а также проблема как сознания могут воздействовать на тела, а тела — на сознания. Никакие каузальные отношения, казалось бы не применимы к этим категориям. В соответствии с дуалистическим взглядом каждый из нас обладает привилегированным и уникальным доступом к операциям своего собственного сознания, так что наше знание о наших собственных ментальных состояниях особо достоверно: если человек находится в некотором ментальном состоянии, то он знает, что находится в этом состоянии; исключение, возможно, составляют лишь бессознательные мысли и мотивации. В частности, ментальные слова нашего обыденного языка обозначают события в сознаниях, описанных вышеприведённым образом, так что «сознание» указывает на нечто специфически секретное и оккультное. Приговор, который Райл выносит дуализму, или «догме призрака в машине» гласит: «… она совершенно, ложна, причём ложна не в деталях, а в самих своих принципах. Это не просто собрание частных ошибок. Это одна большая ошибка и ошибка особого рода. А именно это — категориальная ошибка. Теория представляет факты ментальной жизни так, как если бы они принадлежали к одному логическому типу или категории (или же к ряду типов и категорий), в то время как в действительности они принадлежат к совершенно другому» (Ук. изд., с. 25–26). Категориальные ошибки Сейчас нам необходимо понять райловскую идею «категориальной ошибки», поскольку она составляет существенную часть его тезиса о том, что дуализм сознания и тела есть иллюзия, возникшая вследствие неправильного употребления нашего обыденного языка. Райл не без пользы снабжает нас определённым количеством примеров категориальных ошибок, так что если мы их изучим, то будем способны отчётливо понять, какого рода концептуальную путаницу он имеет в виду. Райл приглашает нас рассмотреть случай, когда иностранному посетителю Оксфорда или Кембриджа показывают различные колледжи, библиотеки, административные здания и учебные факультеты. Тот видит, где сотрудники и студенты живут и работают, что они посещает музеи и научные лаборатории. Но в конце своей экскурсии он задаёт следующий вопрос: «Где же университет?» Задавая этот вопрос, он ошибочно полагал, будто из его экскурсии был исключён существенный элемент. Он предположил, что хотя он и увидел различные колледжи и учреждения вместе с людьми, которые в них работают, но он не видел самого университета, как будто бы университет был какой-то дополнительной сущностью, которая существует помимо всего того, что он видел. Фактически, конечно, университет не является особой вещью, подобной другому колледжу или отделению; скорее, слово «университет» употребляется для указания на все колледжи, все отделения и всех их сотрудников, действующих как единое, связанное целое. Так что, хотя посетитель и не понимал этого, в действительности он уже познакомился с университетом, поскольку ничего дополнительного и нельзя было увидеть. Он просто не осознал, что университет не попадает в ту же самую категорию, что и какой-либо из колледжей или лаборатория. Сходным образом, Райл представляет себе ребёнка, наблюдающего за проходящей маршем армейской дивизией, состоящей из различных подразделений пехотных батальонов, артиллерийских батарей и так далее. После парада ребёнок спрашивает, когда же появится сама дивизия. Подобно тому как посетитель Оксфорда или Кембриджа полагал, что сам университет был чем-то сверх и помимо различных колледжей и отделений, так же и ребёнок ошибочно считал, что дивизия — это что-то вроде ещё одного батальона, батареи или эскадрона. Но ведь фактически, наблюдая проходящие подразделения, он видел проходящую мимо него дивизию. Дивизия есть просто сумма её частей, в той мере, в какой они участвуют в согласованных военных действиях. Так же и в игре в крикет проявление «командного духа» — это не реализация некоторого дополнительного умения вроде умения подавать, отбивать и ловить мяч на поле; скорее, это те ловкость и проворство, с которыми эти умения проявляются. Почему Райл считает подобные категориальные ошибки концептуальной путаницей? Он полагает, что люди, допустившие ошибки, не знали, как правильно использовать определённые слова обыденного языка. Они не знали правильного толкования понятий «университет», «дивизия» и «командный дух». Это и заставило их предположить, будто в каждом случае они имели дело с загадочной новой сущностью, которая существует сверх и помимо того, с чем они уже были знакомы. Райл также обнаруживает категориальные ошибки в нашем абстрактном мышлении, так что, к примеру, человек может ошибочно рассматривать «Британскую конституцию» как загадочный и тайный институт, существующий сам по себе или же в качестве дополнения к функционирующим кабинету, парламенту и другим институтам. Или же он может считать «среднестатистического налогоплательщика» иллюзорным невещественным человеком — призраком, который пребывает везде и одновременно нигде. Райлу не нравится этот термин, но ведь «онтология» является ветвью философии, которая пытается установить, что существует. Точка зрения Райла, полагаю, заключается в том, что, неверно понимая функционирование нашего языка в обычных, повседневных контекстах, мы впадаем в онтологические ошибки. Неправильно используя родовые или абстрактные понятия, мы склонны постулировать существование сущностей, которых на самом деле нет. Когда мы мыслим подобным образом, наши идеи создаются по образцу знакомых нам вещей, и поскольку мы знаем, что эти дополнительные сущности не являются физическими объектами, то думаем о них как о странных, призрачных, нефизических объектах. Целью «Понятия сознания» является исправление этой привычки нашего мышления, и в частности демонстрация того, что слово «сознание» (mind) не является именем какой-то странной, нефизической сущности, но обозначает сложное переплетение известных всем нам умений и поступков, таких, как воображение, верование, знание, решение проблем, восприятие и желание. Райл озабочен тем, как бы его не поняли неправильно. Он отнюдь не пытается отрицать тот очевидный факт, что каждый из нас живёт полноценной психической жизнью — что мы все испытываем удовольствия и страдания, что нам присущи мысли и эмоции, настроения, интересы и склонности. Он говорит, что всё это хорошо известные факты к тот факт, что наша психологическая терминология обладает значением, не должен вести нас к картезианскому дуализму. Позднее я приведу примеры райловского «прояснения логической географии» наших ментальных понятий, но сначала следует отметить, что его философский проект в своей основе относится к логическому бихевиоризму. Он считает, в частности, что ментальные термины обретают своё значение благодаря тому, что обозначают доступное наблюдению телесное поведение и высказывания, а не благодаря тому, что тайно навешиваются как ярлыки на данные интроспекции. К примеру, он заявляет, что, «когда мы описываем людей как обнаруживающих определённые способности сознания, мы не обращаемся к скрытым эпизодам, следствием которых являются внешне наблюдаемые поступки и высказывания; мы обращаемся к самим этим поступкам и высказываниям» (Ук. изд., с. 34). Диспозиции Давайте рассмотрим, к примеру, райловский анализ «убеждения» (beliefs). Кто-то может придерживаться той точки зрения, что, фактически, убеждения — это индивидуальные ментальные состояния, непосредственно известные тому, кто их придерживается, но открывающиеся другим только в речи и действии. Отчасти подобная точка зрения означает, что убеждения подобны идеям, вероятно, подобны эпизодам или явлениям в нефизической среде, называемой «сознанием». Райл совершенно отвергает эту точку зрения и выдвигает идею, согласно которой иметь убеждения значит быть склонным говорить и вести себя определённым образом. Он не утверждает, что наши высказывания и действия — это симптомы чего-то ещё, что относится исключительно к иному миру; он лишь говорит, что наша склонность действовать и говорить и есть убеждение на самом деле. Чтобы прояснить это, процитирую пример, который приводит сам Райл: «Разумеется, если я верю (believe), что лёд опасно тонок, то я, не раздумывая, говорю себе и другим, что «лед тонок», соглашаюсь, когда другие люди делают такие же высказывания, и возражаю на противоположные по смыслу, вывожу следствия из предложения «лед тонок» и так далее. Однако вера (belief) в то, что лёд опасно тонок, выражается также и в склонности кататься осторожно, бояться, представлять себе в воображении возможные несчастья и предостерегать от них других катающихся» (Ук. изд., с. 139). Райл считает ошибочным говорить об убеждении как о любого рода явлении вообще. Убеждения суть диспозиции. Согласно объяснению, данному Райлом, человек обладает диспозицией, если ему присуща склонность вести себя определённым образом. Так, в вышеприведённом примере убеждение человека в тонкости льда есть его диспозиция говорить об этом) другим, кататься осторожно и так далее. Ряд возражений приходит в голову в ответ на представленное объяснение, но я полагаю, что Райл не считает их обоснованными. К примеру, разве человек не может быть убеждённым, что лёд тонок, но ничего не говорить другим или же кататься неосторожно — вероятно, потому, что он пребывает в особом, нерешительном или безрассудном, расположении духа? Это означает, что определённые действия или слова не являются необходимым условием наличия определённого убеждения. И наоборот, разве не могут люди говорить другим, что лёд тонок, а также осторожно кататься, даже если они не убеждены, что лёд тонок? Вероятно, в первом случае они лгут, а во втором у них есть какой-то другой повод для того, чтобы кататься осторожно. Если так, то представляется, что определённое поведение или высказывание суждений не являются достаточными условиями для наличия определённого убеждения. Райл считает вполне возможным, что люди могут обманывать друг друга и самих себя, и у него есть объяснение тому, чем является притворство. Я думаю, его ответ свелся бы здесь к тому, что есть предел скептицизму, выраженному мной в отношении его примера. В другом месте он говорит, что не может быть фальшивых монет, если нет настоящих, и это верно. Нет смысла говорить о том, что кто-то лжёт, если не бывает случаев, когда говорят правду, да и притворства не может быть, если не бывает естественного поведения. В частности, наши психологические слова вроде слова «убеждение» получают своё значение — при использовании в повседневных ситуациях — в таких контекстах, которые описывает пример с катанием на коньках. Райл предлагает объяснение того, как употребляются наши понятия, но отнюдь не утверждает, что каждое заверение в убеждении подлинно. Он применяет диспозициональный анализ к целому ряду наших психологических понятий. Когда мы говорим о человеке как о «вежливом», то имеем в виду, что он передаёт соль, когда его об этом просят, и не игнорирует нашей просьбы. Если мы спрашиваем, попал ли солдат «в яблочко» в силу своей сноровки или по счастливой случайности, то имеем в виду, что он смог бы повторить это снова и снова, возможно, даже если сипа и направление ветра оказались бы иными. Если мы говорим о ком-то, что он «интеллигентен», то эта значит, что данный человек обладает способностью точно и, вероятно, быстро решать определённого рода проблемы. И это не значит, что решению проблемы предшествовала или была ему параллельной чисто ментальная серия интеллектуальных шагов. По мнению Райла, просто неверно считать, будто любое разумное действие заранее ментально репетируется или дублируется: один раз — ментально, другой — физически. По мнению Райла, также неверно, что действия, совершаемые добровольно, предваряются или вызываются чисто ментальными причинами, называемыми «велениями» или «волевыми актами». Он, разумеется, согласен, что есть несомненные различия между добровольными и недобровольными действиями. Но он отрицает, что мы правильно проведём данное различие, если укажем, что одни действия причинно обусловлены, а другие — не обусловлены загадочными ментальными усилиями (tryings) под названием «воления», появляющимися в некоторой таинственной среде, которая как тень сопровождает действия. Как раз наоборот, сказать, что человек сделал что-то добровольно, значит просто сказать, что он оказался способным сделать это, что ему в этом не препятствовали и, наконец, что он действительно сделал это. Именно потому, что мы наблюдаем людей в ситуациях такого рода, мы можем провести различие между «добровольным» и «недобровольным», а философы, разделяющие иллюзию «догмы призрака в машине», неправильно употребляют эти понятия и потому ставят ложную проблему свободы воли. Диспозициональному объяснению, предлагаемому Райлом, присуща, без сомнения, немалая интуитивная правдоподобность. Представляется, что оно согласуется со здравым смыслом в том, что если, к примеру, человек знает, что решением некоторой арифметической операции является определённое число, то он может написать данное число в качестве ответа на экзамене или же сказать его нам, когда мы спросим его о решении данной арифметической операции. Или если человек знает, как завязывать рифовые узлы, или умеет говорить по-немецки, то при прочих равных условиях он должен суметь сказать что-то по-немецки или завязать рифовый узел, когда его об этом попросят. Однако читателю, возможно, интересно знать, можно ли это объяснение распространить и на такие связанные исключительно с переживаниями черты ментального, как восприятия или ощущения? Можно ли действительно объяснить подобным образом интроспекцию или воображение, связанное с продуцированием ментальных образов? Явления Райл осознает эту проблему и признает, что не ко всем психологическим понятиям применим диспозициональный анализ. Некоторые ментальные термины обозначают явления, а не диспозиции, но даже и в этом случае они не явления сознания в каком-либо картезианском смысле. Для того чтобы понять, что Райл имеет в виду под понятием «явление» (occurence), мы можем сопоставить это понятие с понятием «диспозиция». Взять хотя бы один из райловских примеров из повседневной жизни, когда фиксируется важное различие между утверждением, что человек является курильщиком, и утверждением, что человек курит сигарету. Первое утверждение приписывает человеку диспозицию: у данного человека есть склонность курить сигареты. Ясно, что здесь вовсе не имеется в виду, что данный человек всегда или постоянно курит сигареты или что он курит непосредственно в данный момент. Второе же утверждение не приписывает человеку диспозицию, но сообщает об определённом явлении — о том, что происходит некоторое событие (event). Такого же рода различие имеет место, когда, с одной стороны, говорят, что некто что-то знает или в чём-то убеждён, и, с другой стороны, когда говорят, что ему больно или у него зуд. Райл допускает в отношении определённых (но не всех) диспозиций, что они не могли бы существовать, если бы не существовали определённые явления. К примеру, если истинно, что некоторый человек — курильщик, то есть обладает диспозицией «курить сигареты», то это утверждение может быть истинным только при условии, что имеют место определённые явления, то есть человек иногда курит сигарету. Ясно, что если бы человек время от времени не курил сигареты, то было бы неправильно называть его курильщиком. Но тот факт, что человек выкурил только одну сигарету, ещё не даёт основания назвать этого человека курильщиком. Таким образом, имеется как различие, так и взаимосвязь между явлениями и диспозициями. Интроспекция Возможно, наиболее трудным для логико-бихевиористского анализа является понятие «интроспекция». Если в самом деле имеются восприятия нефизических сущностей и в этих восприятия сознание фиксирует свои собственные операции, то трудно понять, как их можно объяснить, ссылаясь на речь или поведение человека. Говоря без обиняков, ответ Райла сводится к тому, что интроспекции в этом смысле просто не существует. Такой вывод не покажется столь уж необычным, если мы рассмотрим, какие основания выдвигает Райл в его пользу. Райл отмечает, что, признав существование интроспекции, мы допускаем, что имеет место своего рода осознание сознания, а это означает, что мы можем одновременно осуществлять два ментальных акта. Если, например, в ходе вашей интроспекции обнаруживается, что вы принимаете решение вставать рано по утрам, то в отношении вас одновременно верны две вещи: что вы принимаете решение вставать рано по утрам и что вы мысленно обращаете внимание на это решение. Райл очень сомневается в том, что подобное двойное ментальное действие когда-либо имеет место. Он не отрицает того, что имеет смысл говорить о «сосредоточенном внимании», и потому Допускает возможность обратного ему распределённого внимания, когда нас отвлекают или когда мы одновременно выполняем две задачи. Тем не менее, полагает он, этот феномен лучше всего объясняется нашей способностью периодически переключать внимание с одной задачи на другую. В этом вопросе он апеллирует к нашему здравому смыслу, чтобы освободить нас от картезианского образа: «… многие из тех, кто готов поверить, что действительно может заниматься описываемой в этом духе интроспекцией, пожалуй, усомнятся в этом, когда убедятся, что для этого они должны будут концентрировать своё внимание одновременно на двух процессах. Они скорее сохранят уверенность в том, что не концентрируют внимание одновременно на двух процессах, чем в том, что способны заниматься интроспекцией» (Ук. изд., с. 166–167). В дополнение к сказанному Райл ставит непростой вопрос перед сторонниками теории интроспекции: откуда вы знаете, что занимаетесь интроспекцией? Если я знаю, что занимаюсь интроспекцией благодаря интроспекции, то это, как представляется, потребует трёх одновременных ментальных актов: изначального акта, который я интроспективно наблюдаю, моей интроспекции изначального акта и, наконец, моей интроспекции самого акта интроспекции. С точки зрения здравого смысла не только не правдоподобно, что существуют подобные ментальные триады, но предложенное решение порождает регресс в бесконечность — я занимаюсь интроспекцией, чтобы знать, что я занимаюсь интроспекцией, чтобы знать, что я занимаюсь интроспекцией, и так далее. Альтернативой является отказ от идеи, что мы знаем о своей интроспекции благодаря интроспекции. Отказавшись от неё, мы тем самым признаем, что можем знать о своём нахождении в некотором ментальном состоянии без помощи интроспекции, но если мы можем без интроспекции знать о своих ментальных состояниях, то почему не могут все остальные? Естественно, если райловское доказательство того, что наша интроспекция — это просто миф, способно выдержать критику, то оно тем самым наносит серьёзный урон целому ряду небихевиористских теорий в психологии. К примеру, поскольку теории Юнга и Фрейда в определённой степени опираются на предполагаемые данные интроспекции, то (если интроспекции не существует) эти теории оказываются совершенно пустыми. Если же вообще не существует знания, полученного с помощью интроспекции, то не может быть истинным и утверждение (которого придерживался Декарт), что знание, полученное с помощью интроспекции, не нуждается в исправлении. Хотя Райл открыто не называет свою философию бихевиоризмом, но одним из очевидных её следствий (если она верна) является устранение концептуальных препятствий на пути развития бихевиористской психологии как эмпирической науки. Поэтому заключение Райла о том, как следует заниматься психологией, полностью совпадает с надеждами таких первых логических бихевиористов, как Гемпель. Единый мир Следует далее отметить, что отрицание интроспекции не просто согласуется с райловским опровержением дуализма сознания и тела, но и составляет часть этого опровержения, поскольку Райл настаивает на том, что наши повседневные поступки, включая произносимые нами высказывания, не дублируются в теневом «втором мире», называемом «сознанием». И в самом деле, даже нет смысла говорить о ментальном и физическом мире: «Говорить о сознании человека — не значит говорить о некоем вместилище объектов, где запрещается размещать то, что называется «физическим миром». Говорить о сознании — значит говорить о человеческих способностях, обязанностях и склонностях что-то делать или претерпевать, причём делать или претерпевать в повседневном мире. В самом деле, нет смысла говорить, будто существуют два или одиннадцать миров» (Ук. изд., с. 197). Таким образом, есть только один мир — тот, в котором вы сейчас читаете эту книгу. В соответствии с райловским анализом само чтение не делится на два процесса — физический и ментальный. Утверждать подобное деление значит злоупотреблять нашими обыденными понятиями. Только в том случае, если мы примем «догму призрака в машине», мы будем вынуждены считать, что любой процесс должен быть либо ментальным, либо физическим или же должен содержать отдельные компоненты ментального и физического. Фактически, Райл считает, что то, что мы говорим и делаем, явно не подпадает ни под одну из этих категорий и если дуализм ментального и физического не служит нам отправной точкой, то он не должен быть и завершающей точкой. Важный принцип логического позитивизма, логического бихевиоризма и того вида концептуального анализа, который проводит Райл, состоит в том, что философские проблемы возникают в результате постановки неправильных вопросов. Примером подобного вопроса будет следующий: является ли личность на самом деле ментальной или физической? И дело не в том, что ответить на него очень сложно или что в задачу философа должно входить изобретение все более остроумных решений. Согласно логическому позитивизму, если вопрос оказался неразрешимым, без преувеличения, на протяжении тысяч лет, то верной тактикой будет, в первую очередь, предположить, что есть нечто ошибочное в самой постановке вопроса. Райл придерживается этой точки зрения и полагает, что рассматриваемая им философская проблема возникла только потому, что философы злоупотребляли нашим обыденным языком. Как бы ни были убедительны аргументы Райла против дуализма сознания и тела и интроспективной психологии, всё ещё остаётся вопрос, может ли он объяснить наши эмоции, ощущения и ментальные образы в терминах, сходных с теми, что использовались до сих пор. Разумеется, не нужно быть сторонником дуализма сознания и тела, чтобы придерживаться точки зрения здравого смысла, согласно которой каждый из нас испытывает удовольствия и страдания, проходит через периоды депрессии и счастья и способен воображать себе вещи «в уме», причём такое воображение вещей совсем не то же самое, что их восприятие. Видимо, также в своих повседневных представлениях мы считаем, что эти явления в таком-то смысле являются личными для нас. Они субъективны. Райл, разумеется, сказал бы, что называть подобные ментальные состояния «личными» или «субъективными» с философской точки зрения ошибочно, и не только потому, что это могло бы привести к картезианскому дуализму, но и потому, что если бы об испытываемых эмоциях, ощущениях и ментальных образах мог знать только тот, кто их испытывает, то наши понятия об этих событиях не могли бы иметь те значения, которыми они в действительности имеют. Согласно Райлу, термин «эмоция» является двусмысленным, поскольку он может обозначать определённый вид явления или же определённый вид диспозиции. Эмоции, относящиеся к явлениям, он называет чувствами и в качестве их простых примеров приводит: «трепет, приступы боли, угрызения совести, нервную дрожь, щемящую тоску, непреодолимые желания, мучения, холодность, пыл, обременённость, приступ дурноты, стремления, оцепенения, внезапную слабость, напряжения, терзания и потрясения» (Ук. изд., с. 90). Райл отмечает, что выражения, в которых мы сообщаем о наших чувствах, сплошь состоят из пространственных метафор, но урок, который, по его мнению следует из этого извлечь, заключается не в том, что чувства относятся к какому-то личному, субъективному миру, состоящему из призрачных парамеханических частей, а в том, что нет особого смысла называть их ментальными или физическими. Полагаю, что Райла привлекает точка зрения американского философа и психолога Уильяма Джемса, полагавшего, что чувства в действительности следует определять как ощущения, обладающие конкретной пространственно-временной локализацией в теле. Но он не принял эту точку зрения, ибо она довольно сильно напоминала ему ответ на вопрос, который он считает бессмысленным. Вместо этого Райл отмечает тот факт, к примеру, что: «прилив гордости как бы пронизывает все тело человека, показывая, что строгая таксономия ментальное/физическое неуместна и чувства вроде прилива гордости хотя и явления, но всё же явления не в картезианской душе. Чувства не следует путать с настроениями. Настроения лучше всего понимать как диспозиции, а не как явления, так что человек, пребывающий, скажем, в легкомысленном настроении, имеет обыкновение или склонность чаще обычного смеяться над шутками и более беззаботно относиться к своим повседневным делам. Человек в подавленном настроении склонен к определённым позам, а также, вероятно, склонен плакать и признаваться в своих чувствах, говоря, к примеру: «я чувствую подавленность» (Ук. изд., с. 107). Признания такого рода выражают настроение, и даже отчасти в них заключается само это настроение, так же, как признания в ненависти или любви к другому человеку могут быть частью самой этой ненависти или любви. По мнению Райла, ошибочно рассматривать признания (avowals) как главным образом автобиографические сообщения о ментальном состоянии личности; скорее, они части такого состояния. Мы заблуждаемся, считая настроения сугубо личными или субъективными явлениями, ибо мы неправильно ставим определённый каузальный вопрос: мы, к примеру, спрашиваем, сделал ли человек нечто потому, что находился в депрессии, как будто бы депрессия была чем-то вроде скрытой внутренней причины действия. Фактически, настроения не являются причинами в том смысле, в каком причинами являются события; настроения — это диспозициональные причины. Для иллюстрации своей мысли, Райл приводит пример со стеклом, которое бьётся, потому что оно хрупкое. Сказать, что стекло хрупкое, значит сказать, что оно имеет тенденцию разбиваться, когда по нему бьют с определённой силой. Под «хрупкостью» мы вовсе не имеем в виду внутренне присущее стеклу свойство, которое можно было бы объяснить в полном отвлечении от его отношений к другим объектам. Сходным образом, если мы говорим, что человек заливается слезами, поскольку находится в депрессии, то подразумеваем его склонность или предрасположенность делать именно это; мы отнюдь не имеем в виду, что какое-то внешнее событие имеет своей причиной это внутреннее событие. Райл говорит, что настроения не являются переживаниями. Но даже если это утверждение допустимо, оно, безусловно, будет оспорено, ведь ощущения (sensations) — это переживания. В известной мере Райл готов допустить это, но он призывает нас осознать, что само слово «ощущение» в действительности является специальным термином, используемым, главным образом, философами. Оно не играет большой роли в повседневной жизни или в художественной литературе. Обычно мы обходимся лишь тем, что говорим, что кто-то что-то воспринимает, например видит соловья или нюхает сыр. Согласившись с этим утверждением, мы, согласно Райлу, поймём, что определение восприятия как только ментального явления ничего не добавит к нашему пониманию восприятия. К примеру, если кто-то наблюдает за скачками, имеет смысл спросить, хорошо или плохо ему было видно, видел ли он все или только мельком взглянул на соревнования. Идея существования ощущений как «мира иного» коренится в привычке использовать слова вне их повседневных контекстов. И как только мы переместим их — скорректируем их логическую географию, — искусственный разрыв между ментальными и физическими явлениями покажется лишённым смысла. Ментальные образы представляются ещё более неподатливыми, чем ощущения. Образы моего детства — это парадигмальный пример сущностей, которые являются сугубо ментальными и личными только для меня. С целью критики подобной идеи Райл проводит различие между «воображением» и «представлением», с одной стороны, и неоптическим рассматриванием нефизических образов — с другой. Он пишет: «Короче говоря, акт воображения происходит, но образы не видятся» (Ук. изд., с. 241). Райл имеет в виду: если я представляю себе некую вещь, то представляю её, внутренне не осознавая ментальный образ этой вещи. Я не вижу эту вещь, но я как бы её вижу. Мне кажется, что я вижу эту вещь, но это не так: «… человек, представляющий свою детскую комнату, в определённой мере похож на человека, видящего свою детскую комнату, но это сходство заключается не в реальном взгляде на реальное подобие его детской комнаты, а в реальной кажимости того, что он видит саму эту детскую комнату, в то время как на самом деле не видит её. Он не наблюдает подобия своей детской комнаты, хотя и подобен её наблюдателю» (Ук. изд., с. 241–242). По сути, эта разновидность воображения зависит от притворства, и многое из того, что мы называем «воображением», следует объяснять как притворное поведение. Например, если вы воображаете себя медведем, это может принять форму игры в медведя. Что же касается других анализируемых Райлом понятий, то они получают значение в результате их употребления в единственно доступном всеобщему наблюдению мире здравого смысла, а не вследствие их использования в качестве ярлыков для сугубо индивидуальных эпизодов, происходящих в картезианской душе. Как нам следует оценить этот тезис Райла? С точки зрения сторонника дуализма сознания и тела, Райл, очевидно, допускает существование всего, кроме наиболее важного, а именно того чисто ментального и, возможно, духовного центра самосознания, которым каждый из нас, в сущности, является, и, конечно, главная цель Райла заключается в опровержении подобной идеи я (self). Но даже те из нас, кто не являются сторонниками дуализма, могут решить, что Райл, по крайней мере, пытается преуменьшить значимость жизненного опыта индивида, даже несмотря на его собственные заверения в том, что в его планы не входило отрицание хорошо известных фактов психической жизни — он лишь стремился дать нам более ясное их понимание. Материалисты зачастую находят в работах Райла много полезного для своей теории. Но сам Райл считает материализм почти столь же большой ошибкой, как и дуализм. Возможно, достоинство его работы не в последнюю очередь заключается в том, что он поставил вопрос о правомерности проблемы сознания и тела с её чётким различением ментального и физического. Если данная проблема вводит в заблуждение, то позиция Райла, и в самом деле, оказывается наиболее радикальной, ибо требует от неё пересмотреть многое из того, что считается «философией сознания». Витгенштейн Можно доказать, что никто не оказал более непосредственного и основательного влияния на англоязычную философию в XX столетии, чем Людвиг Витгенштейн. Хотя он и родился в Австрии, но наиболее продуктивную часть своей жизни провёл в Кембриджском университете. Обычно считают, что его философия имела три фазы: раннюю фазу, продолжавшуюся до конца 1920-х годов, в которой философские проблемы должны были решаться путём изобретения логически совершенного языка; среднюю фазу начала 1930-х годов, во время которой выполнимость подобного проекта была поставлена под вопрос; и позднюю фазу, продолжавшуюся с 1930-х годов до его смерти в 1951 году, когда философские проблемы считались путаницей, порождённой неправильным употреблением нашего обычного повседневного языка. Шедевром, относящимся к ранней фазе, является «Логико-философский трактат» (1921). Среди ряда текстов среднего периода наиболее заметными являются «Голубая и Коричневая книги» (1958) и «Философская грамматика» (1974), а третья фаза представлена другим шедевром — «Философскими исследованиями» (1953). (В каждом случае я даю дату публикации книг на английском языке.) В дальнейшем мы будем иметь дело только с поздней работой, поскольку она имеет прямое отношение к проблеме сознания и тела. Для более углублённого изучения Витгенштейна я отсылаю читателя к книге Энтони Кении «Витгенштейн» (см. раздел «Библиография»). Аргумент личного языка и философия сознания Витгенштейновский аргумент личного языка есть аргумент против возможности существования такого языка. Возможен ли личный язык — решающий вопрос для философии сознания (а на самом деле и для философии в целом) в силу следующей причины: могло бы быть так, что несколько теорий сознания предполагали бы личный язык. Если бы они это сделали и если личный язык невозможен, то эти теории должны были бы быть ложными. Например, и Платон, и Декарт допускают, что мы можем иметь понятие о сознании или душе, существующих независимо от любого тела. Декарт, в частности, полагает, что каждый приобретает понятие сознания, основываясь на опыте своего собственного существования. Для него ментальное есть личное в том смысле, что только тот, кому принадлежит сознание, имеет прямой когнитивный доступ к своим состояниям, и можно сомневаться, обладают ли другие люди сознаниями. Он также думает, что психологическое знание от первого лица особым образом не поддаётся коррекции: если я убеждён в том, что нахожусь в определённом ментальном состоянии, то это убеждение истинно. Чтобы сформулировать такую позицию, Декарт, кажется, предполагает существование языка, который мог бы обретать значение только от указания на содержание его собственного сознания, то есть языка, понимать который, вероятно, мог бы только он. Другой пример: солипсизм есть доктрина, утверждающая, что существует только (чье-то) личное сознание. Другие люди суть лишь физический внешний вид или видимость, но личное сознание есть. Если аргумент Витгенштейна против существования личного языка работает, то солипсизм может быть сформулирован только при условии, что он ложен. Солипсизм допускает — формулируя, к примеру, предложение «Только моё сознание существует», — что существует язык, который обретает значение исключительно от указания на содержание (чьего-то) личного сознания. Ясно, что для солипсиста никто другой не смог бы обучиться этому языку. Да никого другого и нет. Солипсизм представляет собой крайнюю версию идеализма, который, как мы увидим в следующей главе, есть теория о том, что существуют только сознания и их содержания. Идеалисты часто допускают, что все, с чем вообще может быть знакомо сознание, — это его собственное содержание, то есть мысли и опыт. Представляется, что любому языку обучаются путём личного навешивания ярлыков на свои мысли и опыт, которые и будут значениями такого языка. Опять же, если Витгенштейн способен показать, что такой язык невозможен, то данный вид идеализма ложен. В феноменологии делались попытки описать содержание сознания беспредпосылочным образом, без предварительного принятия положения об объективном существовании этого содержания. Тем не менее феноменология, вероятно, не может избежать предположения о существовании феноменологического языка — языка, который указывает субъекту только на «феномены» или личные явления. Если Витгенштейн исключил подобный язык, то он исключил и феноменологию. Последний пример из философии сознания: феноменализм — учение о том, что предложения о физических объектах могут быть корректно проанализированы с помощью предложений, описывающих содержание чувственного опыта. Тот язык, Который мы используем, говоря о физических объектах, должен быть полностью переведён именно на язык, описывающий содержания чувств. Если чувственные содержания приватны — содержание вашего опыта не то же самое, что содержание моего опыта, — тогда все выглядит так, что и сам феноменализм требует перевода с общего языка на личный язык. Вопрос в следующем: возможен ли подобный личный язык? Потенциально аргумент личного языка обладает огромной элиминативной силой в философии. Если он правилен, то он не только служит опровержением дуализма, идеализма (включая солипсизм), феноменологической философии и феноменализма, но также делает бессмысленной постановку определённых скептических вопросов. Например, утверждение о том, будто мы не можем знать ни того, что другие люди вообще думают, ни того, о чём они думают, а также допущение того, что ваш опыт может совершенно отличаться от моего, — оба утверждения, кажется, предполагают существование личного языка. Далее, согласно более чем одной влиятельной теории в философии языка, значением слова является идея: нечто «внутреннее», личное и психологическое. И в самом деле, целое философское направление под названием «эмпиризм» есть, в сущности, взгляд, что все знание каждого из нас, включая и знание языка, извлечено из опыта. Если опыт является «личным», то, по мнению эмпириста, таковым же является и язык. Из сказанного следует, что Витгенштейн, если он прав, своим аргументом серьёзно подрывает позиции столь разных философов, как Декарт, Локк, Беркли, Юм, Шопенгауэр, Гуссерль, Рассел и Айер. Чем же конкретно является личный язык? Витгенштейн полностью допускает, что в некоторых смыслах личный язык возможен. К примеру, вы можете решить записывать свои секреты в дневник и изобрести некий код, чтобы переводить на него свои секреты с английского. Иногда мы браним или подбадриваем самих себя и зачастую говорим сами с собой по-английски или по-немецки. Ясно также, что молодые братья и сестры или друзья могут изобрести язык исключительно для своего собственного употребления, чтобы скрывать своё общение от других. Витгенштейн отнюдь не озабочен аргументированием против существования любого из подобных языков. Цель Витгенштейна — найти философски значимый смысл «личного языка»: «Но мыслим ли такой язык, на котором человек мог бы для собственного употребления записывать или высказывать свои внутренние переживания — свои чувства, настроения и так далее? — А разве мы не можем делать это на нашем обычном языке? — Но я имел в виду не это. Слова такого языка должны относиться к тому, о чём может знать только говорящий, — к его непосредственным, личным впечатлениям. Так что другой человек не мог бы понять этот язык» («Философские исследования», с. 171, № 243) 13. Личный язык, таким образом, обладает двумя мнимыми характеристиками: он указывает исключительно на опыт говорящего, и никто, помимо самого говорящего, не может понимать его. Подобный опыт также обладает определёнными мнимыми характеристиками. Он — «внутренний», «личный» и «непосредственный», и только сам говорящий знает, что он есть и что он такое. Витгенштейн продолжает атаку на мнимую приватность опыта и значения. Является ли опыт сугубо личным? Представим себе, что некто сказал, что его или её ощущения индивидуальны (private) в том смысле, что «только я могу знать, действительно ли у меня что-то болит» (Ук. изд., с. 171, № 246). Витгенштейн полагает, что это неверно. По его мнению, при одной интерпретации это просто ложно, при другой — бессмысленно. Ложно, поскольку другие люди часто и в самом деле знают, когда у меня что-то болит. В обыденном языке употребление глагола «знать» допускает это. Бессмысленно, поскольку фраза «я знаю, что у меня что-то болит» ничего не добавляет к фразе «у меня что-то болит», кроме, пожалуй, ударения. О знании имеет смысл говорить только тогда, когда есть вероятность сомнения или ошибки. Нет смысла говорить о сомнении в том, что у кого-точто-то болит — в его собственном случае, — поэтому также нет смысла говорить о том, что некто знает, что у него что-то болит. Примечательно, что использование глагола «знать» предполагает скорее возможность сомнения, нежели факт абсолютной достоверности. Витгенштейн допускает лишь один вид употребления утверждения «ощущения индивидуальны». И не для того, чтобы выразить некий мнимый факт относительно ощущений, но для того, чтобы показать, как слово «ощущение» употребляется в английском языке. Это пример того, что он называет «грамматическим предложением», которое показывает, как употребляется определённое слово. Было бы заблуждением думать, что утверждение «ощущения индивидуальны» выражает некий факт из области философии сознания или некое метафизическое прозрение. Подобное предложение просто показывает нам, как определённое слово употребляется в английском языке. Предположим, что некто заявил о том, что его ощущения индивидуальны в несколько ином смысле. Этот человек говорит: «У другого не может быть моих болей» (Ук. изд., с. 173, № 253). Опять же, это утверждение имеет смысл лишь постольку, поскольку имеется возможность ошибки или сомнения относительно того, чьи боли являются чьими. Конечно, может быть путаница относительно того, какой физический объект является каким — является ли данный стул тем же самым, что вы видели вчера, или же он просто похож на него, — но не может быть никакого сомнения в том, что переживаемая вами боль действительно ваша. Это бессмысленное предположение. Витгенштейн допускает, что можно вообразить определённые подобные случаи без того, чтобы возникала бессмыслица. Вы можете чувствовать боль в моём теле, или сиамские близнецы могут чувствовать боль в одной и той же области тела. Но вот что действительно лишено смысла, так это утверждение, что другой человек может или не может иметь мою боль. Для Витгенштейна искушение полагать, что существуют глубокие метафизические проблемы, сродни заболеванию. В действительности же подобные проблемы есть иллюзии, порождённые неверным пониманием нашего обыденного языка. Он полагает, что «философ лечит вопрос как болезнь» (Ук. изд., с. 174, № 255). Является ли значение индивидуальным? Мы, конечно, можем использовать повседневный язык для указания на наши ощущения, и Витгенштейн этого не отрицает. Он настаивает на том, что эти ощущения не являются сугубо личными ни в каком философски значимом смысле и что наша психологическая терминология, хотя она и в полной мере значима, отнюдь не получает своё значение от навешивания ярлыков на наш опыт. Его выступление против существования индивидуального значения можно разделить на три компоненты: мнение о том, как можно обучиться словам, обозначающим ощущения, аргумент против возможности существования личного остенсивного определения и, наконец, утверждения относительно необходимости некой основы для правилосообразной коммуникации, а также необходимости публичных «критериев» для употребления психологических понятий. Употребление слов, обозначающих ощущения типа «боли», происходит в языке отнюдь не в силу того, что эти слова являются ярлыками чего-то внутреннего и личного. Скорее, полагает Витгенштейн, слово «боль» используется для замены изначальных проявлений боли. Ещё до овладения языком ребёнок, испытывая боль, просто кричит, но взрослые учат его новым лингвистическим способам выражения боли, которые употребляются вместо крика: «Они учат ребёнка новому болевому поведению» (Ук. изд., с. 171, № 244). С этой точки зрения «боль» есть скорее проявление боли, нежели имя боли. Также ребёнок обучается «боли» путём обучения его языку, а не в результате скрытого процесса внутреннего навешивания ярлыков. Витгенштейн не говорит ни того, что «боль» означает «крик», ни того, что «боль» можно полностью перевести в сообщение о нелингвистическом поведении. Тем не менее он явно считает, что болевое поведение включает употребление (слова) «боль». По его мнению, первое употребление слова «боль» и есть приобретённая часть болевого поведения, то есть вербальное выражение боли. Обратите внимание также на то, что если употребление слова «боль» оказывается частью того, что Витгенштейн называет «естественными проявлениями этих ощущений» (Ук. изд., с. 174, № 256), то язык, в котором это слово фигурирует, будет не личным, а общим. И это потому, что подобные проявления оказываются доступными всеобщему наблюдению элементами поведения. Идея о том, что слово «боль» представляет собой приобретённое в результате обучения, общедоступное выражение боли, служит Витгенштейну альтернативой личному остенсивному определению. Остенсивное определение следует отличать от вербального определения. В вербальном определении значение слова объясняется только с помощью других слов. Словари, к примеру, предоставляют вербальные определения. Наоборот, в остенсивном определении слово определяется путём показа примера того, на что оно указывает. Например, чтобы вербально определить слово «квадрат», формулируют такое предложение: «Слово «квадрат» означает равностороннюю, равноугольную, прямоугольную замкнутую плоскость». Но, остенсивно определяя слово «квадрат», указывают на квадрат и произносят: «Квадрат». В работе «Философские исследования» Витгенштейн систематически критикует взгляд, согласно которому слова получают значение от простых остенсивных определений. У слов широкое разнообразие употреблений: отдавать приказы, задавать вопросы, обижать, умалять и так далее. Слова имеют разные употребления, или функции, подобно тому, как имеют разные употребления человеческие артефакты вроде столов или отверток. Вырывать слово из его поведенческого и лингвистического контекста — его «языковой игры» — и спрашивать о его значении — значит вводить в заблуждение посредством процедуры вроде той, когда из машины удаляют винтик и спрашивают, что это такое. Замените данный винтик в машине, и его функция станет очевидной. Замените слово в жизненном контексте человека, и его употребление станет очевидным. Значение не является внутренним, загадочным, личным и психологическим. Оно — внешнее, очевидное, общедоступное и бихевиоральное. В самом деле, нам следует прекратить поиск теории «значения» и направить внимание на актуальное лингвистическое употребление. Значение и есть такое употребление. Остенсивное определение возможно, но оно заранее предполагает существование общего языка с тем, что Витгенштейн называет его «установкой сцены»: с его грамматикой, его правилами, его миром здравого смысла людей, находящихся в общении друг с другом. Остенсивные определения полезны, поскольку они показывают роль или место слова во всём таком контексте. Как философам, нам не следует забывать отмеченную «установку сцены», которая и делает остенсивное определение возможным. Для того чтобы показать невозможность существования личного остенсивного определения, Витгенштейн приглашает нас рассмотреть мнимую возможность того, что некто решает вести дневник о повторяющемся ощущении (Ук. изд., с. 174, № 258). Идея заключается в том, что человек записывает знак s каждый раз, когда имеет место данное ощущение. Витгенштейн считает, что это будет невозможно для того, кто овладел общим языком, в рамках которого s может быть отведена роль в качестве имени ощущения. Мнимое личное остенсивное определение не содержит в себе ничего. Человек не может указать на своё ощущение. Он, конечно, способен сконцентрировать внимание на данном ощущении и, так сказать, «указать на него внутренне», но будет заблуждением полагать, будто таким путём могло бы установиться референциальное отношение между s и ощущением. В s не заключается ничего такого, что было бы именем ощущения. В нём не заключается ничего такого, что бы правильно или неправильно именовало ощущение. В данном случае нет ничего, что было бы правильным или неправильным навешиванием ярлыка s на ощущение, так что ничего подобного здесь не происходит. Как об этом пишет Витгенштейн: «Но ведь в данном случае я не располагаю никаким критерием правильности. Так и тянет сказать: правильно то, что мне всегда представляется правильным. А это означает лишь, что здесь не может идти речь о правильности» (Ук. изд., с. 175, № 258). Именование предполагает саму возможность того, что оно может быть правильным или неправильным. Но эта возможность существует только в общем языке, где есть критерии правильности или неправильности. Личное остенсивное определение фиксирует употребление слова не более, чем сверка с железнодорожным расписанием. Это напоминает покупку нескольких экземпляров утренней газеты, чтобы удостовериться, что сообщение о какой-то новости истинно. Нельзя обучиться психологическим понятиям только на своём собственном случае. Необходимо, чтобы обучающийся был знаком с критериями от третьего лица для их употребления. Если бы каждый только переживал боль и никогда не показывал её, то слово «боль» могло бы и не использоваться в нашем общем языке. То же самое применимо и к случаю, когда никто никогда не знал бы, что другому больно. Именно потому, что мы иногда правы, а иногда неправы в наших приписываниях боли другим, данное слово может употребляться. Поведенческие критерии предоставляют условия для употребления термина. Если витгенштейновский аргумент личного языка работает, то он уничтожает картезианскую картину мира её же собственным оружием. Декарт полагает психологическое знание от первого лица единственного числа наиболее достоверным и основополагающим. Он считает, что нет ничего более достоверного, чем то, что он мыслит, и основывает на этом все свои иные притязания на знание, включая и притязание на то, что он существует. Если витгенштейновский аргумент личного языка обоснован, то Декартова доступность своего сознания самому себе основывается на очень больших допущениях: общем языке и мире здравого смысла находящихся в общении друг с другом людей. Его (Декарта) сомнения возможны только в том случае, если они беспочвенны. Интересно отметить, что Декарт явно не ставит под сомнение осмысленность своего собственного языка в «Размышлениях».

из книги «Психология глазами бихевиориста» Джона Б. Уотсона. История современной психологии

Первоисточники по истории бихевиоризма: из книги «Психология глазами бихевиориста» Джона Б. Уотсона

Нет лучшей исходной точки для обсуждения бихевиоризма Уотсона, чем самая первая работа, которая послужила началом всему движению «Психология глазами бихевиориста» (Psychology as the Behaviorist Views It) из журнала «Психологическое обозрение» за 1913 год. В характерном для него четком и ясном стиле Уотсон говорит о следующих вопросах:

1. Об определении и задачах психологии.

2. О критике структурализма и функционализма.

3. О роли «наследственных и поведенческих факторов» в адаптации организма к окружающей среде.

4. О том, что область прикладной психологии является истинно научной, поскольку она занята поиском общих законов, которые могут быть использованы для контроля за поведением.

5. О важности обеспечения единообразности экспериментальных процедур при исследованиях как людей, так и животных.

Психология, как ее видит представитель бихевиоризма, представляет собой чисто объективную экспериментальную отрасль естественных наук. Ее теоретической задачей является прогнозирование поведения и управление поведением. Интроспекция не является существенной частью этого метода, так как научные данные интроспекции зависят от того, каким образом они могут быть выражены в терминах существования сознания. Бихевиорист в своем стремлении выработать унитарную схему реакций животного не видит никакой разделительной черты между человеком и животным. Поведение человека, при всей его сложности и высоком уровне развития, составляет только часть общей схемы исследований в бихевиоризме.

В качестве основной проблемы приверженцами феномена сознания, с одной стороны, был взят анализ сложных душевных состояний (или процессов) и разложение их на элементарные составляющие, с другой — конструирование сложных состояний на основе заданных элементарных составляющих. Мир физических объектов (раздражений или стимулов, которые включают все, что может инициировать активность рецепторов), который формирует общий круг феноменов, подлежащих исследованию ученого — естествоиспытателя, рассматривается ими просто как средство для достижения результата. Этим результатом является создание таких психических состоянии, которые можно «исследовать» или «наблюдать». Объектом наблюдения в случае рассмотрения эмоций является само психическое состояние. Проблема состоит в том, чтобы определить количество и типы присутствующих элементарных составляющих, их расположение, интенсивность, порядок проявления и т. д.

Не подлежит обсуждению тот факт, что интроспекция является методом par excellence, с помощью которого ради научной цели можно осуществлять манипулирование психическими состояниями. При таком допущении информация о поведении (данный термин включает все, что проходит под флагом сравнительной психологии) сама по себе не имеет никакой ценности. Эта информация приобретает ценность постольку, поскольку может пролить свет на состояние сознания. Подобная информация может иметь лишь аналоговое или косвенное отношение к области научной психологии…

Я вовсе не хочу подвергать психологию безосновательной критике. За последние пятьдесят с лишним лет своего существования в качестве экспериментальной дисциплины она и так уже потерпела сокрушительную неудачу и так и не смогла занять свое место в ряду бесспорных естественных наук. Психология, как ее обычно воспринимают, в своих методах является чем — то эзотерическим. Если вы не можете воспроизвести результаты моих исследований, то это происходит не по причине отказа вашей аппаратуры или плохого контролирования стимулов, а потому, что ваша интроспекция не достаточно хороша. Нападкам подвергается наблюдатель, а не экспериментальная установка.

В физике и химии в первую очередь подвергаются сомнению условия эксперимента. Либо приборы не были достаточно чувствительными, либо использовались недостаточно чистые химические вещества, и так далее. В этих науках улучшенная методика приводит к получению отчетливых результатов. В психологии же все наоборот. Если вы не можете наблюдать от трех до девяти состояний ясности внимания, то у вас определенно не в порядке интроспекция. Если же, напротив, какое — то ощущение является для вас особенно ясным, то опять — таки интроспекция виновата. Вы видите слишком многое. Чувства никогда не бывают четко выраженными.

Похоже, что наступили такие времена, когда психология должна полностью отказаться от каких — либо ссылок на сознание. Нет больше необходимости обманывать себя измышлениями о том, что именно психические состояния являются предметом наблюдения. Мы настолько запутались в спекулятивных вопросах, связанных с элементами сознания, с природой содержимого сознания… что я, как исследователь — экспериментатор, чувствую неправомерность самих наших исходных положений и тех проблем, которые мы развиваем на их основе.

В настоящее время невозможно гарантировать, что, используя терминологию современной психологии, мы подразумеваем под применяемыми терминами одно и то же. Рассмотрим, например, такое понятие как ощущение. Ощущение определяется набором своих атрибутов. Один психолог с готовностью утверждает, что атрибутами визуального ощущения являются качественные характеристики, протяженность в пространстве, продолжительность во времени и интенсивность. Другой добавит четкость. Третий приплюсует упорядоченность. Я сомневаюсь в том, что какой — либо психолог сможет сформировать набор утверждений, описывающих то, что он подразумевает под ощущением, таким образом, чтобы с этим набором утверждений могли согласиться три других психолога, получивших иное образование.

Теперь перейдем ненадолго к вопросу о количестве изолированных ощущений. Существует ли огромное множество ощущений цвета или же их только четыре: красный, зеленый, желтый и синий? Опять — таки, желтый цвет, являющийся с точки зрения психологии простым, формируется в результате наложения красных и зеленых спектральных лучей на одну и ту же рассеивающую поверхность. Если же, с другой стороны, мы станем утверждать, что каждое, едва заметное различие в восприятии спектра дает нам новое простое ощущение, то мы вынуждены будем признать, что количество простых ощущений настолько велико, а условия получения их настолько сложны, что это делает саму концепцию ощущения совершенно бесполезной и для целей анализа, и для целей синтеза.

Титченер, который в нашей стране вел доблестное сражение за психологию, основанную на интроспекции, чувствовал, что эти различия во мнениях, касающиеся количества ощущений, их атрибутов, существования связей (элементов), и многие другие вопросы, возникающие при любой попытке проведения анализа, естественным образом говорят о современном недоразвитом состоянии психологии. Поскольку допускается, что любая развивающаяся наука полна вопросов, на которые нет ответа, несомненно, только те, кто привязан к существующей, известной нам системе, кто боролся и страдал за нее, могут свято верить в то, что впереди возможно большее, чем в настоящее время, единообразие в ответах на подобные вопросы.

Лично я твердо убежден в том, что и через двести лет, если только интроспективные методы не будут попросту отброшены, психологи не перестанут задавать вопросы о том, имеет ли слуховое ощущение атрибут длительности, можно ли применить понятие интенсивности как атрибут цвета, существует ли разница в текстуре между образом и ощущением, и еще сотни подобных вопросов…

Я веду спор не только с систематическими или структурными психологами. За последние пятнадцать лет наблюдался рост того, что называется функциональной психологией. Этот тип психологии открыто отрицает использование понятия, элементов в том смысле, как это принято у структуралистов. Напротив, усиливается акцент на физиологическую природу процессов сознания, вместо разбиения состояний сознания на интроспективные изолированные элементы.

Я сделал все, что было в моих силах, чтобы осознать различие между структурной и функциональной психологией. Однако вместо ясности я обрел только еще большую путаницу понятий. Такие термины как «ощущение», «восприятие», «аффектация», «эмоция», «воля», используются в равной степени как структуралистами, так и функционалистами… определенно, если эти концепции являются настолько ускользающими при рассматривании их содержания, то они оказываются еще более обманчивыми при попытках разобраться в их функциях, а особенно в тех случаях, когда функция рассматривается при использовании методов интроспекции…

Я был весьма удивлен, когда, некоторое время тому назад, открыв книгу Пилсбери, обнаружил определение психологии как «науки о поведении». Еще более поздний текст определяет психологию как «науку о психическом поведении». Когда я увидел эти многообещающие утверждения, я подумал, что теперь — то мы получим работы, основанные на других принципах. Но уже через несколько страниц «наука о поведении» отбрасывается, и мы снова видим привычные понятия ощущения, восприятия, воображения и так далее, приправленные небольшим числом новых данных и несколько смещенными акцентами, которые призваны донести до читателя личные особенности автора.

Я уверен, что мы можем писать о психологии, давая ей определение в духе Пилсбери, и затем никогда не отходить от этого определения и никогда больше не применять таких терминов, как «сознание», «психическое состояние», «разум», «содержание», «интроспективная верификация» и так далее… Все это можно проделать, используя такие термины, как «раздражение», «реакция», «формирование поведения», «интеграция поведения» и им подобные. Более того, я уверен в том, что есть смысл предпринять такие попытки уже сейчас.

Та психология, которую я попытаюсь построить, в качестве своих исходных позиций будет принимать, во — первых, тот наблюдаемый факт, что организмы, как человечка, так и животных, действительно адаптируются к окружающей среде с помощью средств, доставшихся им по наследству или приобретенных самостоятельно. Эта адаптация может быть весьма адекватной, или же настолько неадекватной, что организм может с трудом поддерживать свое существование. Во — вторых, некоторые раздражения заставляют организм ответно реагировать. В тщательно разработанной научной системе психологии можно прогнозировать реакцию организма при данном раздражении, или, наоборот, определить раздражение при известной реакции организма. Я понимаю, что подобный набор утверждений выглядит крайне сырым и самоуверенным, как, впрочем, и все смелые обобщения. И все — таки он является менее сырым и более понятным, чем те понятия, которыми изобилуют психологические сочинения наших дней…

Что дает мне уверенность в том, что позиции бихевиоризма можно защищать, так это факт, что те отрасли психологии, которые уже частично отделились от породившей их экспериментальной психологии и которые, следовательно, в меньшей степени зависят от интроспекции, в настоящее время находятся в состоянии наибольшего процветания. Экспериментальная педагогика, психология наркотиков, психология рекламы, психология права, психология опытов, психопатология являются стремительно развивающимися, жизнеспособными отраслями науки. Их нередко совершенно неправильно называют <практическими> или <прикладными> отраслями психологии. Можно с уверенностью сказать, что трудно придумать более неподходящее название. В будущем, возможно, будут развиваться бюро профессиональной ориентации, которые применят психологию на практике. В настоящее время эти области являются чисто научными и находятся в состоянии поиска широких обобщений, которые приведут к истинному контролю за человеческим поведением.

Например, экспериментальным путем можно выяснить, как лучше учить стихи, состоящие из отдельных строф: запоминать все сразу или же заучивать одну строфу, а затем переходить к следующей и так далее. Мы вовсе не собираемся руководить практическим внедрением сделанных нами открытий; применение разработанных принципов полностью отдается на усмотрение учителя.

В психологии наркотиков мы можем указать, каковы будут последствия принятия внутрь определенных доз кофеина. Мы можем прийти к заключению, что определенные дозы кофеина оказывают благотворное воздействие на скорость и точность выполнения работы. Но это не более чем изложение общих принципов. Мы оставляем на усмотрение самого человека, воспользуется он или нет нашими результатами.

При исследовании свидетельских показаний мы можем выяснить воздействие срока давности на надежность этих показаний. Мы проверяем показания свидетеля на точность оценки перемещения движущихся объектов, положения статичных объектов, цвета и так далее. Но применение полученных данных опять — таки оставляется на усмотрение судебных властей страны.

Если «чистый» психолог утверждает, что его не интересуют вопросы, поднятые в этих разделах науки, поскольку они лишь косвенно связаны с применением психологии, это говорит о том, что он, во — первых, не способен понять научную значимость этих проблем, а во — вторых, что он не интересуется психологией, которая занимается человеческой жизнью. Единственный промах, который я обнаружил в вышеупомянутых психологических направлениях, заключается в том, что большая часть материала излагается в терминах интроспекции, тогда как утверждения в терминах объективных результатов были бы намного ценнее. Честно говоря, я так и не понял причину, по которой следовало бы обращаться к термину сознания; или искать в ходе экспериментов интроспективные данные и публиковать их в результатах исследований.

В экспериментальной педагогике просматривается стремление разместить все результаты в чисто научной, объективной плоскости. Если это будет сделано, то работу над людьми можно будет непосредственно сравнить с работой над животными. Например, в университете Хопкинса мистер Ульрих получил определенные результаты по изучению процесса научения, используя в качестве подопытного материала крыс. Он готов для сравнения выдавать результаты работы раз в день, три раза в день, пять раз в день. Ему решать, отрабатывать с животными одну задачу до конца или заниматься тремя задачами одновременно. Нам необходимо проведение подобных экспериментов на людях, но при этом мы должны столь же мало беспокоиться об их «процессах сознания», сколь и о «процессах сознания» крыс.

В настоящее время я в большей степени заинтересован в попытках доказать необходимость поддержания единообразия экспериментальных процедур и методов представления результатов опытов на людях и животных, нежели в развитии каких — либо идей об изменениях, которые грядут в сфере изучения психологии человека.

Давайте сейчас рассмотрим диапазон раздражений, на которые реагируют животные. Сначала я коснусь работ, касающихся зрения животных. Мы ставим животное в такие условия, при которых оно отвечает (или учится отвечать) на один из двух монохроматических световых сигналов. Мы кормим его при включении одного сигнала (позитив) и наказываем при включении другого сигнала (негатив). Довольно быстро животное учится подходить к тому сигналу, по которому его кормят.

На этом этапе возникает вопрос, который я могу сформулировать двояко. Я могу выбрать психологический путь и сказать: «Видит ли животное два этих световых сигнала так, как я их вижу — то есть как два различных цвета, или же животное видит два серых пятна, различающиеся по яркости, как это происходит у тех, кто не различает цветов?» Если же сформулировать этот вопрос в духе бихевиоризма, то он будет звучать следующим образом: «На чем основана реакция животного: на различии в интенсивности двух раздражителей или на различии в длине волны?»

Бихевиорист никоим образом не думает о реакции животного в терминах его восприятия цвета и света. Он хочет выяснить, является ли длина волны фактором адаптации для животного. Если да, то какая длина волны является эффективной и какую разность между длинами волн необходимо обеспечить для того, чтобы создать основу для дифферентных реакций? Если длина волна не является фактором адаптации, то он хочет выяснить, какая разность в интенсивности может послужить основой для дифферентных реакций, и будет ли одна и та же разность в интенсивности одинаковой по всему спектру? Более того, он хочет выяснить, способно ли животное реагировать на такие длины волн, которые недоступны человеческому глазу. Он столь же заинтересован в сравнении результатов, полученных при экспериментах с крысой, сколь и при экспериментах с курицей или человеком. Точка зрения ни в малейшей степени не изменяется при различных наборах сравнений.

Каким бы образом ни был поставлен вопрос, мы занимаемся животным после того, как будут сформированы определенные ассоциации, мы проводим контрольные эксперименты, которые позволяют нам получить ответы на только что поставленные вопросы. Но с нашей стороны наблюдается сильнейшее желание поставить в условия подобного эксперимента не только животных, но и человека, и представить результаты обоих экспериментов в единых терминах.

При подобных опытах человек и животное должны быть поставлены как можно ближе по экспериментальным условиям. Вместо того, чтобы кормить или наказывать испытуемого, мы устанавливаем два прибора аппаратуры и просим испытуемого с помощью средств управления видоизменять один из раздражителей, добиваясь дифференциации восприятия, и при этом постоянно выражать свою ответную реакцию. Не подвергаю ли я себя опасности обвинения в использовании интроспекции? Мой ответ — ни в малейшей степени. Конечно, я мог бы и человеку давать пищу за правильный выбор или наказывать его за неправильный, тем самым добиваясь требуемой реакции, но я не вижу необходимости идти на такие крайние меры.

Однако следует хорошо понимать, что я просто использую описанный метод как сокращенный бихевиористский. Иногда мы и в этих случаях можем получить такие же результаты, как при использовании полноценного метода. Но в большинстве случаев такой прямой подход и типично человеческие методы не могут быть с уверенностью использованы.

Предположим, например, что в описанном выше эксперименте я сомневаюсь в точности установки контрольного прибора, что вполне может произойти, если я подозреваю наличие дефекта зрения. Попытаться получить у него интроспективный отчет — безнадежное дело. Он может сказать: «Нет никакой разницы в ощущениях, оба сигнала одинакового красного цвета». Но предположим, я организую условия эксперимента таким образом, что человека наказывают, если он не реагирует нужным образом. Я по своей воле меняю раздражители и заставляю испытуемого отличать одно от другого. Если испытуемый может научиться перестраиваться и адаптироваться даже после большого количества попыток, то это свидетельствует о том, что два раздражителя действительно ведут к формированию основы для дифференцирующейся реакции. Такой метод может показаться безумным, но я твердо уверен в том, что мы должны все больше полагаться именно на такие методы, особенно в тех случаях, когда у нас имеются основания для сомнений в надежности чисто словесных…

Ситуация при исследовании памяти мало отличается от описанной. Почти все методы изучения памяти, применяемые в настоящее время в лабораториях, дают те же результаты, о которых я говорил. Испытуемому предоставляется набор бессмысленных слогов или иной материал для запоминания. Нас интересуют данные о скорости формирования навыка, об ошибках, об особенностях формы кривой забывания, об устойчивости выработанного навыка, о соотношении данного навыка с другими, полученными в результате использования более сложного материала, и т. д. В настоящее время эти результаты получают в форме интроспективного отчета испытуемого. Эксперименты проводятся с целью рассмотрения механики психических процессов, участвующих в запоминании, обучении, припоминании и забывании, а вовсе не для того, чтобы понять, каким образом у человека формируется тот или иной способ решения задач в крайне сложных условиях, в которые он поставлен, и не для того, чтобы указать на подобие и различия способов, присущих и человеку, и животному.

Ситуация несколько меняется, когда мы переходим к изучению более сложного поведения, имеющего отношение к воображению, пониманию, формированию суждений и т. д. В настоящее время все утверждения, относящиеся к этим понятиям, формулируются в терминах внутреннего содержания сознания. Наши умы настолько отравлены пятьюдесятью с лишнем годами, которые были посвящены исследованиям состояния сознания, что мы можем смотреть на эти проблемы только одним способом.

Мы должны посмотреть правде в глаза и честно сказать, что не способны проводить исследования по этим направлениям с использованием тех поведенческих методов, которые приняты в настоящее время. В качестве оправдания… я хочу привлечь внимание… к тому факту, что и интроспективный метод в этом направлении завел исследования в тупик. Сами предметы изучения от неподобающего обращения стали настолько потертыми, что следует на некоторое время отложить их в сторону. Когда наши методы будут разработаны тщательнее, у нас появится возможность проводить исследования все более и более сложных форм поведения. Те проблемы, решение которых сейчас приходится откладывать, со временем станут настоятельно требовать разрешения, но по мере возникновения этих проблем они будут рассматриваться под новым углом зрения и в более конкретных условиях…

Тот план развития, который я считаю наиболее благоприятным для психологии как науки, должен привести к полному игнорированию концепции сознания в том виде, в котором оно используется современными психологами, фактически, я отрицаю, что это царство психики является доступным для экспериментальных исследований. Я не хочу более углубляться в данную проблему, потому что это неизбежно ведет в дебри метафизики. Если вы дадите бихевиористу возможность использовать понятие сознания точно так же, как его используют прочие естественные науки, — то есть, не превращая сознание в особый объект наблюдения — то вы тем самым дадите ему все то, что требуется.

Я полагаю, что в заключение должен признать свою сильную предвзятость в этих вопросах. Я посвятил примерно двадцать лет жизни проведению экспериментов на животных. Естественно, что такой человек переходит на теоретические позиции, которые гармонично сочетаются с его экспериментальной деятельностью. Возможно, я сделал соломенное чучело и храбро воевал против него. Возможно, между теми положениями, которые я здесь описал, и положениями функциональной психологии имеется какая — то гармоническая связь. Но все же, я сомневаюсь в том, что эти положения можно согласовать. Несомненно, та точка зрения, которую я защищаю, в настоящее время является достаточно слабой, и ее можно атаковать с самых разных позиций. И тем не менее, даже признавая это, я все же чувствую, что высказанные мною соображения должны оказать глубокое влияние на тот вид психологии, который должен развиться в будущем. Нам же необходимо начинать работать в области психологии, ставя объективной целью нашего наступления не сознание, а поведение.

Книги и время – Новости – Окна роста – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

Художественная книга

Игорь Данилевский, профессор школы исторических наук факультета гуманитарных наук, академический руководитель образовательной программы «Современная историческая наука в преподавании истории в школе»

Трудно назвать какую-то одну книгу. В каждом возрасте были свои предпочтения. Если бы мне задали такой вопрос, когда я был в 5-м классе, я бы не задумываясь назвал «Остров сокровищ» Стивенсона, в 9-м – «Мастера и Маргариту»… В конце концов, даже любимые герои в одной и той же книге меняются с годами. Так, в «Трех мушкетерах» для двадцатилетних им обычно бывает д’Артаньян, в 30 лет таковым становится Атос, в сорок – Арамис, а для 50-летних – Портос. Но если уж выбирать сегодня, я бы назвал «Вино из одуванчиков» Рэя Брэдбери. Мне эту книгу в 1970 году на одну ночь дал почитать мой первый университетский Учитель, Владимир Яковлевич Кияшко. В конце 60-х годов прошлого века хорошие книги было достать невероятно трудно. Поэтому «дать почитать» – это была одна из высших степеней доверия. Прочитал я «Вино…» запоем, не заметив, как настало утро. Потрясающий язык (надо отдать должное замечательным переводчикам, которые работали под началом Норы Галь)! Слова, благодаря которым начинаешь чувствовать запахи, ощущать солнечное тепло давно ушедшего 1928 года… Удивительное содержание, когда реальность приобретает фантастические черты, оставаясь самой собой. И, может быть, главное – понимание каких-то удивительных свойств времени: прошлое, которое живо до тех пор, пока его помнит кто-то из очевидцев, и умирает вместе с тем, кто его пережил сам; подросток, который остается жить в старом человеке… Наверное, именно это еще тогда, в 70-м, я запомнил больше всего. А сейчас, по прошествии более полувека, не только понимаю, но и остро ощущаю это на себе. Мудрая и светлая книга. Ее сто́ит читать и перечитывать в любом возрасте. Она учит любить жизнь, видеть те ее стороны, которые мы порой не успеваем замечать. Но если посмотреть на свою повседневность глазами Брэдбери, она становится удивительной и прекрасной. А потому – рекомендую всем!

 

Роман Абрамов, доцент, заместитель заведующего кафедрой анализа социальных институтов департамента социологии факультета социальных наук

Вопрос о любимой художественной книге самый сложный и, пожалуй, не имеющий ответа. В разном возрасте, в разном настроении и на различных этапах биографии одни книги оставляют равнодушными, а другие становятся важными и если и не влияют на мировоззрение, как это должно было бы стать с советскими комсомольцами, прочитавшими роман Николая Островского «Как закалялась сталь», но обогащают воображение, дают новые знания, становятся формой эмоционального опыта. Поэтому я прошел долгий путь чтения, начиная с детства, вместе с увлекшей меня во втором классе «Лесной газетой» Виталия Бианки издания ранних пятидесятых, через очевидный набор приключенческой литературы советского школьника, включавший Жюля Верна, Артура Конан Дойла, Александра Беляева, Эдгара По, братьев Стругацких и др., а также восприняв весь эклектичный корпус литературы, ставший доступным в период перестройки, благодаря первым большим тиражам или первым изданиям после долгих лет цензурных запретов, – Дж. Оруэлл, Дж. Р. Толкиен, М. Булгаков, В. Набоков, А. Ахматова и др. Потом всё продолжилось В. Пелевиным, В. Сорокиным, М. Елизаровым. Мой опыт чтения продолжается и сегодня. Из более свежих впечатлений могу выделить «Благоволительницу» Литтела, «ЖД», «Орфографию», «Остромов» Д. Быкова, «Врожденный порок» Т. Пинчона, «Щегол» Д. Тартт, «Петровы в гриппе и вокруг него» А. Сальникова, «Елтышевы» Р. Сенчина и многое другое.

Однако хочу остановиться на книге, которая, с одной стороны, мне кажется отличным образцом современной российской прозы, а с другой – путеводителем по сумеречному времени первой половины восьмидесятых, когда страна переживала «гонки на катафалках», советская идеология выглядела всё более абсурдно в своих механических попытках поддержания общественного консенсуса, а экономическая деградация давала себя знать в разладе промышленности и утомляющем дефиците. На этом фоне разворачивается история взросления советского подростка из романа Шамиля Идиатуллина «Город Брежнев».

Итак, мы имеем гигантский промышленный город, построенный на волне последних усилий по индустриализации страны, с почти полумиллионным населением, состоящим из приезжих, которые работают на главном предприятии – автомобильном заводе. Соседские, трудовые, личные социальные отношения еще только складываются, из-за чего новоиспеченные горожане переживают дюркгеймовское ощущение аномии и пытаются найти себя в продуваемом всеми ветрами каменном лабиринте новостроек. Главный герой учится в школе и лавирует между ролями хорошего сына и прилежного ученика и участника уличной банды, которые стали активно появляться в то время в новых микрорайонах многих советских городов. Роман насыщен деталями повседневности начала восьмидесятых, включая тонкости быта, производственных отношений и мироощущения людей того времени. Зыбкость предперестроечного периода обозначена и в названии романа: в действительности Набережные Челны были очень недолго городом Брежневом, и этот странный топоним ушел в небытие вместе с СССР.

В последнее время художественных книг о позднем советском прошлом выходит довольно много, и авторами их являются те, кто тогда взрослел и ухватил почти бессознательно настроение угасающего режима. «Город Брежнев» Идиатуллина – одна из лучших работ в этом ряду: отличный сюжет, насыщенное описание, атмосфера неясной мути, охватившая страну после смерти Брежнева, – всё это передано блестяще, и, вероятно, именно по таким книгам, а не по историческим исследованиям будут судить о духе той эпохи в будущем.

  

Академическая книга 

Игорь Данилевский

Еще один трудный вопрос! Выбор мною профессии не зависел от книг. Историком я решил стать, когда еще не умел читать как следует. Что же касается моего становления как ученого… Наверное, это была «Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях – забавных, отважных и достославных во Фландрии и иных странах» Шарля Де Костера. Впервые я прочитал ее в 5-м классе, а потом перечитывал, перечитывал, перечитывал… Это была настоящая, живая история: веселая и мрачная, прекрасная и отвратительная. Легенда. Сказка. Но и реальность. Жизнь, которая всегда побеждает. И юмор, без которого невозможно выжить в самые тяжелые времена. И конечно, завораживающий язык (еще раз спасибо переводчикам!). Так я и стараюсь относиться к той истории, которую изучаю и пытаюсь понять и которую пытаюсь преподавать.

 

Роман Абрамов

Точно так же, как и с художественными книгами, не могу однозначно сказать, что была одна-единственная книга, которая подвигла меня стать исследователем и преподавателем университета. Скорее меня можно считать жертвой позднесоветской индустрии Popular Science с ее телепрограммой «Очевидное невероятное», тематическими документальными фильмами и, конечно, научно-популярными журналами. Я любил читать и перелистывать «Технику молодежи», «Науку и жизнь», «Юного техника», «Юного натуралиста», «Вокруг света», однако если говорить о науке как о захватывающем приключении, то наибольшее влияние на меня оказала архивная подшивка легендарного журнала «Химия и жизнь» за несколько лет позднего застоя 1977-83 годов, которая попала ко мне случайно в возрасте девяти лет. Эту подшивку мне отдали для сдачи макулатуры как юному пионеру соседи из дома напротив – тогда была распространена практика школьных кампаний по сбору макулатуры. В итоге подшивка надолго поселилась у меня дома.

«Химия и жизнь» того времени – лучший научно-популярный журнал страны, удачно сочетавший в себе фундаментальность научного издания, увлекательность популяризатора науки и элементы актуального искусства, включая легкую психоделию в иллюстрациях и публикацию рассказов известных писателей-фантастов. Любопытно, что этот журнал родился как побочное дитя большой кампании по химизации народного хозяйства, затеянной еще Никитой Хрущевым, и новое издание было призвано просвещать население в области достижений современной химии.

Конечно, я мало что понимал в статьях по химии, но сочетание очень оригинального графического дизайна, по-настоящему яркого и захватывающего содержания, включая фантастические рассказы, сделали свое дело: я понял, что наука – это интересно. Когда химию мы стали изучать в школе, предмет этот мне давался с трудом, а поэтому я скорее воспринял поэтику «Химии и жизни», нежели понял всё, о чем тогда писал этот журнал. Могу только сказать, что, когда много лет спустя я приобрел оцифрованную версию архива этого журнала, я абсолютно в нем не разочаровался: и сегодня дизайн обложек и иллюстративный ряд смотрятся современно, а сюжеты статей не выглядят скучными.

 

Андрей Кожанов, старший преподаватель кафедры анализа социальных институтов департамента социологии факультета социальных наук, директор Центра академического развития студентов

Задолго до того, как читать эссе стало моей работой, я читал их бесплатно. Одно из них оказалось очень сильным, и я бы хотел поделиться этим впечатлением. Тем более что с учетом современных перегрузок все будут рады узнать, что эссе это всего на девять страниц и его легко освоить. Автор – знаменитый Бертран Рассел, британский философ и логик, а эссе называется «“Бесполезное” знание». Оно написано для всех как просветительская публицистика и в надежде сделать людей лучше через улучшение их способности думать, быть рациональными, самостоятельными и ответственными. Эссе написано в 1941 году. Рассел размышляет о двух вещах: может ли существовать знание, которое называют «бесполезным» (поэтому оно и в названии эссе в кавычках), и в чем смысл различения чего-то как «бесполезного» и «полезного».

Рассел приводит примеры того, как риторика «пользы» от знания конструируется, в то время как в основе приверженности к науке, к логике, к рациональной картине мира лежит способность получать «умственное удовольствие» от самого процесса познания, расширения границ. Словно вмешиваясь в выбор современного выпускника бакалавриата относительно того, в какую магистратуру пойти, когда одна позиционируется как «полезная» («прикладная»), а другую стигматизируют как «теоретическую» (словно ничего не может быть хуже этого), Рассел напоминает о знании, которое оказывается подчас полезным в жизни, хотя было получено в «не омраченной мыслью о полезности» ситуации. Это эссе о вечном выборе и о ложной дихотомии на этом пути. Эссе будет полезно как способ мыслить автономно от давления окружающих, например родственников, желающих всей душой, чтобы бакалавр-выпускник был богат и успешен. Но это еще и напоминание о том, что получение удовольствия от приобретения знания является сильно недооцениваемым преимуществом человека, думающего и читающего. Эта мысль не потеряла своей актуальности, и размышления Рассела о том, как устроена связь между утилитаризмом и образованием или почему «развлечения современного городского населения» основаны на «неактивном наблюдении за искусными действиями других» вместо активного познания, остаются в нашей повестке как проблема современной научной коммуникации.

Один пример того, как Рассел может улучшать способности человека думать. Моя учительница физики в школе, она же завуч, много посвящала себя воспитательной работе с нами. В выпускном классе мы неоднократно слышали от нее и из культуры за окном (1996 год), что выбирать факультет и специальность надо разумно. Например, выбирая между классической филологией или историей и новейшим искусством проведения фокус-групп в политике или маркетинге (как в кино с односторонним зеркалом!), мы слышали аргумент из «Фауста» Гёте: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет». Кстати, под зеленым цветом тогда угадывалась неведомая Гёте ассоциация с долларами, которая сейчас безнадежно утеряна. Месседж был понятен: выбирай прагматику. Вполне вероятно, так говорили и во времена Рассела, потому что он начинает разбираться с этой цитатой Гёте как аргументом. И обращает наше внимание на контекст диалога, где эту фразу произносит Мефистофель в отношении студента-бакалавра, выбирающего будущий путь в жизни. То есть это именно то, что и должен был сказать дьявол. Ну или воспитатель, не понимающий, что он говорит. Идея же Рассела состоит не в том, что он знает правильный путь, а в том, что познавательные способности будут приносить пользу человеку вне зависимости от того, в какой именно сфере он старается быть лучшим и получает от этого удовольствие.

Я рекомендую это эссе студентам всех специальностей, которых часто и с нескрываемой заботой спрашивают при встрече, кем же они все-таки будут.

 

Книги и студенты

Игорь Данилевский

Со студентами я чаще всего работаю с текстом «Повести временных лет». Почему? Во-первых, это единственная «книга» (на самом деле это условно выделяемый из летописей текст, который в них повторяется), которая рассказывает об истории Древней Руси X – начала XII века в связном виде. Во-вторых, потому, что я знаю этот текст чуть лучше, чем прочие тексты, относящиеся к периоду, которым я занимаюсь. Наконец, в-третьих, это тоже живая история, которая, правда, излагается в довольно странном для нас виде. Но в этом и прелесть Повести. На ее тексте можно показать, как летописец видел мир, в котором он жил, и как за очевидным текстом могут скрываться тайные смыслы. Это своего рода детектив, когда, казалось бы, мелочи изложения могут помочь увидеть многое из того, о чем нам не хотят рассказывать в «открытом» тексте. А тайна всегда привлекательна. Она делает историю по-настоящему интересной для студентов, позволяет им понять, почему я с таким удовольствием занимаюсь давно прошедшими временами. И чем больше их интерес, тем лучше их результаты. Как говорится, что и требовалось доказать…

 

Роман Абрамов

Время учебников, кажется, ушло в прошлое – все читают первоисточники и чаще даже не книги полностью, а отдельные главы или журнальные статьи. Между тем в моих курсах, конечно, есть рекомендации по тому, на какие книги стоит обратить внимание, и это касается не только научной литературы: например, по курсу «Социология образования» мы обращаемся к роману Питера Хёга «Условно пригодные», который служит отличной иллюстрацией жестких моделей школьной системы, теоретическую разработку которых можно найти в классическом тексте Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать» и в идее тотальных институтов Ирвина Гофмана.

Главный герой «Условно пригодных», сирота и трудный подросток, проходит все круги ада датской воспитательной системы интернатного типа, пока не оказывается в закрытой школе для таких же подростков, в центре модели обучения которой находятся изощренные приемы дисциплинирования. Действие романа разворачивается на рубеже 1960-70-х годов, когда революционные изменения в сфере образования на школьном уровне где-то уже произошли, а где-то только назревали. В закрытых учреждениях для детей-сирот надолго сохранились жесткие порядки тотального недоверия, надзора и контроля, взятые из практик еще викторианской эпохи и сочетавшиеся с достижениями экспертной психологии своего времени, включая тесты на измерение IQ и других характеристик подопечных, результаты которых ложились в основу жесткого рейтингования и бюрократической классификации воспитанников этих интернатов. Особое внимание в подобном интернате уделялось времени и контролю за действиями учеников с помощью скрупулезно и посекундно детализированного распорядка дня: «Скрытый дарвинизм. План, который угадывался за временем, состоял в естественном отборе».

Герой Хёга начинает сопротивляться отлаженной машине подавления личности, основанной на экспертизе, дисциплинарном насилии и процедурном контроле. Он находит слабое звено в системе и в результате выходит победителем, получив при этом тяжелую психологическую травму. Окончив университет, он занимается реформой системы образования и воспитания сирот в Дании, с ориентацией на гуманизацию этой системы.

«Условно пригодные» до сих пор остаются актуальным чтением не только для сопровождения обсуждения фукианских сюжетов в системе школьного образования, но и как предупреждение о том, что экспертные знания, технологии контроля и измерения, помноженные на бюрократическую власть, являются отнюдь не нейтральными и обладают потенциальными рисками для системы образования.

 

Андрей Кожанов

Студенты общественных наук (социологи, политологи, экономисты) и особенно гуманитарии на наших занятиях по социологии довольно долго не могут понять, почему после стольких лет школьной биологии, с которой многие попрощались навсегда, им приходится опять погружаться, хоть и на одну-две лекции, в бихевиоризм. В их уютной картине мира, как правило, бихевиоризм Скиннера сведен к физиологии Павлова, и все они – к некоторой «собаке», а эксперимент как метод оторван от социобиологического контекста его развития в наших науках в пользу физики или химии. Для того чтобы объясниться с ними по поводу, например, «оперантного научения» Скиннера, мне нравится провоцировать их гуманистический комплекс через роман Федора Достоевского «Преступление и наказание». Во-первых, если они и читали Достоевского, то давно, обычно в 10-м классе, то есть до получения того психологического и социального опыта, чтобы понимать это непростое произведение по-своему. Во-вторых, прочтение текста в зависимости от школы методически выстроено вокруг интерпретации, принятой за основную в учебнике. Это еще со времен вступительных сочинений и сборников «100 лучших сочинений». Но главное – они помнят сюжет и способны дать общую гуманистическую интерпретацию того, что хотел сказать Достоевский. Не надо забывать, что у них средний балл по русскому достаточно высокий. И тем более забавно разбирать с ними на семинаре всю сюжетную линию романа на доске, применяя сначала объяснение Достоевского, а затем принципы радикального бихевиоризма Скиннера. Здесь мы выходим на некоторые сюжеты книги Скиннера, в которой Достоевский цитируется открыто, – «По ту сторону свободы и достоинства» (1971). Книгу эту мало кому из социальных ученых довелось прочитать, да и сам бихевиоризм слабо представлен. И вот отлично получается ответить на вопрос, было ли поведение Родиона Раскольникова рациональным и обусловленным, в чем смысл окружающих персон и что именно происходит в так называемом «третьем сне» Раскольникова. Это тот самый сон о моровой язве, или сон на каторге, после которого герой преображается. Это все помнят, кто писал шаблонные вступительные сочинения сначала о снах Веры Павловны («Что делать» Чернышевского), а затем о снах Раскольникова. Идея того, что набивший оскомину после школьной казуистики текст можно использовать как материал для рефлексии относительно надежности и адекватности социологического объяснения, конечно, не будет воспринят на ура специалистами по Достоевскому, но очень помогает показать преимущества и возможности естественно-научного паттерна объяснения для понимания довольно тривиальных сюжетов со сложной, как говорили в милиции, мотивировкой. Федор Михайлович применительно к целям социологического курса помогает понять различия между поведением и презентацией, их взаимную обусловленность, невозможность некоторых выводов и ситуаций и приземленность альтернативного научного объяснения. Вот только получать удовольствие от этого романа дальше уже никак не получится…

---

Бихевиоризм — 1-е издание — Джон Б. Уотсон

Описание книги

Уотсон был отцом бихевиоризма. Его ныне почитаемые лекции по этому предмету определили бихевиоризм как естественную науку, которая рассматривает всю область адаптации человека как свою собственную. Задача бихевиористской психологии — предсказывать и контролировать человеческую деятельность. Поле имеет своей целью быть способным, учитывая стимул, предсказать ответ или увидеть реакцию, чтобы узнать стимул, который ее вызвал.Уотсон утверждал, что психология так же хороша, как и ее наблюдения: что организм делает или говорит в общей среде.

Уотсон определил «законы» обучения, включая частоту и новизну. Кимбл совершенно ясно дает понять, что бихевиоризм Уотсона, будучи глубоко обязан Ивану Павлову, вышел за рамки русского мастера в его трактовке познания, языка и эмоций. Становится ясно, что Бихевиоризм — это что угодно, только не редукционистская карикатура, которую часто представляют в критической литературе.Уже по одной этой причине работа заслуживает широкого прочтения.

Бихевиоризм, , типичный для психологии того времени, предлагал широкий спектр приложений, и все они, можно сказать, относились к просвещенной стороне книги. Во время неоднозначных сообщений Уотсон выступал против избиения и жестокого обращения с детьми, за образцы просвещенных методов управления фабрикой, а также за исцеление больных и изоляцию небольшой группы преступников, не подлежащих исправлению. И, предвосхищая Томаса Саса, он выступал против доктрины исключительно психических заболеваний и за тщательное изучение поведенческих болезней и расстройств.Блестящее введение Кимбла в Уотсон заканчивается вызовом субъективизму, чтобы предоставить доказательства того, что бихевиоризм Ватсона не может объяснить человеческие действия без интроспективных представлений о разуме. Этот подлинный классик социальных наук в нашем веке остается актуальным не только для проведения психологических исследований, но и для исследований в области философии науки и социологии знания.

Руководство для студентов по дизайну обучения и исследованиям

Бихевиоризм — это область психологического исследования, которая фокусируется на наблюдении и анализе того, как контролируемые изменения окружающей среды влияют на поведение.Цель бихевиористских методов обучения — манипулировать окружающей средой субъекта — человеком или животным — в попытке изменить наблюдаемое поведение субъекта. С бихевиористской точки зрения обучение полностью определяется этим изменением наблюдаемого поведения субъекта. Роль предмета в процессе обучения должна зависеть от окружающей среды; субъект формирует ассоциации между стимулами и изменяет поведение на основе этих ассоциаций. Роль учителя — манипулировать окружающей средой, чтобы способствовать желаемым поведенческим изменениям.Принципы бихевиоризма сформировались не в одночасье, а со временем эволюционировали в результате работы множества психологов. По мере того, как понимание психологами обучения со временем эволюционировало, некоторые принципы бихевиоризма были отброшены или заменены, в то время как другие продолжают приниматься и применяться на практике.

История бихевиоризма

Базовое понимание бихевиоризма можно получить, изучив историю четырех самых влиятельных психологов, внесших свой вклад в бихевиоризм: Ивана Павлова, Эдварда Торндайка, Джона Б.Уотсон и Б.Ф. Скиннер. Каждый из этих четырех человек не разрабатывал принципы бихевиоризма изолированно, а, скорее, опирался на работу друг друга.

Иван Павлов

Иван Павлов, пожалуй, наиболее известен своей работой по обучению собак выделению слюны при звуке тона после сочетания пищи со звуком с течением времени. Исследование Павлова считается первым, в котором исследуется теория классической обусловленности: стимулы вызывают реакции и что мозг может связывать стимулы вместе, чтобы изучать новые реакции.Его исследование также изучало, как определенные параметры, такие как время между предъявлением двух стимулов, влияют на эти ассоциации в мозге. Его исследование модели «стимул-реакция», ассоциаций, формируемых в мозге, и влияния определенных параметров на развитие нового поведения стало основой будущих экспериментов по изучению поведения человека и животных (Hauser, 1997).

В своем самом известном эксперименте Павлов начал с изучения того, сколько слюны у собак разных пород вырабатывается для пищеварения.Однако вскоре он заметил, что у собак началось выделение слюны еще до того, как им дали корм. Впоследствии он понял, что собаки связывают звук его спуска по лестнице с прибытием еды. Он продолжал проверять эту теорию, играя звуком при кормлении собак, и со временем собаки научились выделять слюну при звуке звука, даже если еды не было. Собаки научились новой реакции на знакомый стимул через ассоциацию стимулов. Павлов назвал эту заученную реакцию условным рефлексом.Павлов выполнил несколько вариаций этого эксперимента, глядя на то, как далеко он сможет воспроизвести звук, прежде чем собаки перестанут ассоциировать звук с едой; или если применение рандомизации — иногда воспроизведение тона при кормлении собак, но не других — имело какое-либо влияние на конечные результаты (Павлов, 1927).

Работа Павлова с условными рефлексами оказала огромное влияние на область бихевиоризма. Его эксперименты демонстрируют три основных принципа области бихевиоризма:

1. Поведение узнается из окружающей среды.Собаки научились выделять слюну при звуке тона после того, как окружение несколько раз предъявило этот тон вместе с едой.
2. Поведение должно быть наблюдаемым. Павлов пришел к выводу, что обучение происходит потому, что он наблюдал, как собаки выделяют слюну в ответ на звук тона.
3. Все модели поведения являются продуктом формулы «стимул-реакция». Звук тона не вызывал реакции до тех пор, пока он не ассоциировался с подачей пищи, на что собаки естественным образом реагировали повышением выработки слюны.

Эти принципы легли в основу бихевиоризма, на котором будут строить будущие ученые.

Эдвард Торндайк

Эдвард Ли Торндайк считается первым, кто изучал оперантное обусловливание, или обучение на последствиях поведения. Он продемонстрировал этот принцип, изучая, сколько времени требуется различным животным, чтобы нажать на рычаг, чтобы получить еду в качестве награды за решение головоломки. Он также был пионером закона эффекта, который представляет собой теорию о том, как поведение усваивается и укрепляется.

Один из проведенных Торндайком экспериментов был назван экспериментом с ящиком-головоломкой, который похож на классический эксперимент «крыса в лабиринте». Для этого эксперимента Торндайк поместил кошку в коробку с кусочком еды снаружи коробки и рассчитал, сколько времени потребуется кошке, чтобы нажать на рычаг, чтобы открыть коробку и достать еду. Первые два или три раза каждую кошку помещали в ящик, разница в том, сколько времени требовалось, чтобы открыть ящик, была небольшой, но последующие эксперименты показали заметное сокращение времени, поскольку каждая кошка узнала, что один и тот же рычаг постоянно открывает ящик.

Вторым важным вкладом Торндайка в эту область является его работа по разработке закона эффекта. Этот закон гласит, что поведение, сопровождающееся положительными результатами, вероятно, будет повторяться, и что любое поведение с отрицательными результатами со временем постепенно прекратится. Эксперименты Торндайка с коробками-головоломками подтвердили это убеждение: животные были приучены к частому выполнению заданий, которые приводили к вознаграждению.

Две основные теории Торндайка лежат в основе многих исследований бихевиоризма и психологии животных и по сей день.Его результаты о том, что животные могут научиться нажимать на рычаги и кнопки, чтобы получать пищу, лежат в основе многих различных типов исследований на животных, изучающих другое поведение, и создали современную основу для предполагаемого сходства между реакциями животных и реакциями человека (Engelhart, 1970).

Помимо работы с животными, Торндайк основал область педагогической психологии и в 1903 году написал одну из первых книг по этому предмету, «Психологию образования». Большую часть своей дальнейшей карьеры он потратил на перестройку области обучения, применяя свои идеи. о законе эффекта и оспаривании прежних теорий об общем обучении и наказании в классе.Его теории и работы преподавались в учебных заведениях по всему миру.

Джон Б. Уотсон

Джон Бродус Уотсон был психологом-первопроходцем, который, как принято считать, был первым, кто объединил множество аспектов этой области под эгидой бихевиоризма. В основе бихевиоризма Ватсона лежит то, что сознание — интроспективные мысли и чувства — нельзя ни наблюдать, ни контролировать с помощью научных методов, и поэтому их следует игнорировать при анализе поведения.Он утверждал, что психология должна быть чисто объективной, фокусируясь исключительно на предсказании и контроле наблюдаемого поведения, тем самым устраняя любую интерпретацию сознательного опыта. Таким образом, согласно Уотсону, обучение — это изменение наблюдаемого поведения. В своей статье 1913 года «Психология с точки зрения бихевиористов» Уотсон определил бихевиоризм как «чисто объективную экспериментальную отрасль естествознания», которая «не признает границы между человеком и животным». Единственная цель бихевиоризма Уотсона — наблюдение и предсказание того, как субъекты внешне реагируют на внешние раздражители.

Джона Ватсона помнят как первого психолога, который использовал людей в экспериментах по классической обусловленности. Он известен экспериментом Маленького Альберта, в котором он применил идеи Павлова о классической обусловленности, чтобы научить младенца бояться крысы. Перед экспериментом девятимесячный младенец Альберт подвергался воздействию нескольких незнакомых раздражителей: белой крысы, кролика, собаки, обезьяны, маски с волосами и без волос, ваты, горящих газет и т. Д. страх в ответ.В ходе дальнейших экспериментов исследователи обнаружили, что Альберт со страхом реагировал, когда они ударяли молотком по стальному пруту, создавая шум шейпа.

Во время эксперимента Альберту представили белую крысу, которая ранее не вызывала страха. Каждый раз, когда Альберт касался крысы, стальной пруток ударялся, и Альберт падал вперед и начинал хныкать. Альберт научился колебаться вокруг крысы и боялся прикоснуться к ней. В конце концов, вид крысы заставил Альберта заскулить и уползти.Уотсон пришел к выводу, что Альберт научился бояться крысы (Watson & Rayner, 1920).

По сегодняшним меркам эксперимент Маленького Альберта считается неэтичным и неубедительным с научной точки зрения. Критики заявили, что эксперимент «не дает достаточных доказательств того, что у Альберта развилась крысофобия, или даже что животные постоянно вызывали его страх (или тревогу) во время эксперимента Уотсона» (Harris, 1997). Тем не менее, эксперимент позволяет понять определение бихевиоризма, данное Уотсоном: он обучал Альберта, контролируя его окружение, и изменение в поведении Альберта привело исследователей к выводу, что обучение имело место.

Б. Ф. Скиннер

Скиннер был психологом, который продолжал влиять на развитие бихевиоризма. Его наиболее важные вклады заключались в представлении идеи радикального бихевиоризма и определении оперантной обусловленности.

В отличие от Уотсона Скиннер считал, что при анализе поведения следует учитывать внутренние процессы, такие как мысли и эмоции. Включение мыслей и действий в поведение — это радикальный бихевиоризм. Он считал, что внутренние процессы, такие как наблюдаемое поведение, могут контролироваться переменными окружающей среды и, следовательно, могут быть проанализированы с научной точки зрения.Применение принципов радикального бихевиоризма известно как прикладной анализ поведения.

В 1938 году Скиннер опубликовал книгу «Поведение организмов», в которой были представлены принципы оперантного обусловливания и их применение к поведению человека и животных. Основная концепция оперантного обусловливания — это взаимосвязь между подкреплением и наказанием, аналогичная закону эффекта Торндайка: вознаграждаемое поведение с большей вероятностью будет повторяться, а наказуемое поведение — реже.Скиннер изложил закон эффекта Торндайка, разбив подкрепление и наказание на пять отдельных категорий (см. Рис. 1):

• Положительное подкрепление — это добавление положительного стимула для поощрения поведения.
• Побег — это устранение негативного стимула, побуждающего к поведению.
• Активное избегание — это предотвращение негативного стимула, побуждающего к поведению.
• Положительное наказание — это добавление отрицательного стимула, препятствующего поведению.
• Отрицательное наказание — это устранение положительного стимула, препятствующего поведению.

Подкрепление поощряет поведение, в то время как наказание препятствует поведению. Те, кто использует оперантное обусловливание, используют подкрепление и наказание, чтобы изменить поведение субъекта.

Рисунок 1

Обзор пяти категорий оперантного кондиционирования

Положительные и отрицательные подкрепления могут быть даны в соответствии с различными типами расписаний. Скиннер разработал пять графиков подкрепления:

• Непрерывное подкрепление применяется, когда учащийся получает подкрепление после каждого выполненного определенного действия.Например, учитель может наградить ученика наклейкой за каждый значимый комментарий, сделанный учеником.

• Подкрепление с фиксированным интервалом применяется, когда учащийся получает подкрепление по прошествии фиксированного времени. Например, учитель может каждую пятницу раздавать стикеры студентам, которые оставляли комментарии в течение недели.
• Переменное интервальное подкрепление применяется, когда учащийся получает подкрепление по прошествии случайного количества времени.Например, учитель может раздавать стикеры в случайный день каждую неделю ученикам, которые активно участвовали в обсуждениях в классе.
• Подкрепление с фиксированным соотношением применяется, когда учащийся получает подкрепление после того, как поведение повторяется заданное количество раз. Например, учитель может наградить ученика наклейкой после того, как ученик оставит пять значимых комментариев.
• Подкрепление с переменным соотношением применяется, когда учащийся получает подкрепление после того, как поведение повторяется случайное количество раз.Например, учитель может наградить ученика наклейкой после того, как ученик оставит от трех до десяти значимых комментариев.

Скиннер экспериментировал с использованием различных графиков подкрепления, чтобы проанализировать, какие графики были наиболее эффективными в различных ситуациях. В целом он обнаружил, что графики соотношений более устойчивы к исчезновению, чем графики интервалов, а графики с переменным соотношением более устойчивы, чем фиксированные графики, что делает график подкрепления с переменным соотношением наиболее эффективным.

Скиннер был решительным сторонником образования и влиял на различные принципы воспитания. Он считал, что для образования было две причины: научить как вербальному, так и невербальному поведению и заинтересовать студентов в постоянном приобретении новых знаний. Основываясь на своей концепции подкрепления, Скиннер учил, что ученики лучше всего учатся, когда их учат положительным подкреплением, и что ученики должны быть вовлечены в процесс, а не просто пассивные слушатели. Он предположил, что ученики, которых учат с помощью наказания, учатся только тому, как избегать наказания.Хотя сомнительный взгляд Скиннера на наказание важен для дисциплины в образовании, найти другие способы дисциплины очень сложно, поэтому наказание по-прежнему играет важную роль в системе образования.

Скиннер указывает, что учителя должны быть лучше обучены методам преподавания и обучения (Скиннер, 1968). Он обращается к основным причинам, по которым обучение не удается. Это основная причина, по которой учителя не могут обучать своих учеников, потому что они учат только через демонстрацию, и они недостаточно подкрепляют своих учеников.Скиннер привел примеры шагов, которые учителя должны предпринять для правильного обучения. Некоторые из этих шагов включают следующее:

1. Убедитесь, что учащийся четко понимает действие или производительность.
2. Разделите задачу на маленькие шаги, начиная с простых и заканчивая сложными.
3. Позвольте учащемуся выполнить каждый шаг, закрепляя правильные действия.
4. Регулируйте так, чтобы учащийся всегда добивался успеха, пока, наконец, не была достигнута цель.
5. Переключитесь на случайное подкрепление для поддержания успеваемости учащегося (Скиннер, 1968).

Критика и ограничения

Хотя есть элементы бихевиоризма, которые все еще принимаются и практикуются, есть критика и ограничения бихевиоризма. Принципы бихевиоризма могут помочь нам понять, как на людей влияют соответствующие стимулы, награды и наказания, но бихевиоризм может чрезмерно упрощать сложность человеческого обучения. Бихевиоризм предполагает, что люди подобны животным, игнорирует внутренние когнитивные процессы, лежащие в основе поведения, и фокусируется исключительно на изменениях наблюдаемого поведения.

С бихевиористской точки зрения, роль учащегося должна выполнять среда, контролируемая учителем. Роль учителя — манипулировать окружающей средой для формирования поведения. Таким образом, ученик — не агент в процессе обучения, а скорее животное, инстинктивно реагирующее на окружающую среду. Учитель предоставляет входные данные (стимулы) и ожидает предсказуемых результатов (желаемое изменение поведения). Более поздние теории обучения, такие как конструктивизм, гораздо больше фокусируются на роли учащегося в активном построении знаний.

Бихевиоризм также игнорирует внутренние когнитивные процессы, такие как мысли и чувства. Радикальный бихевиоризм Скиннера принимает во внимание некоторые из этих процессов в той мере, в какой их можно измерить, но на самом деле не пытается понять или объяснить глубину человеческих эмоций. Без желания понять причину поведения поведение не понимается в более глубоком контексте и сводит обучение к модели «стимул-реакция». За поведением наблюдают, но лежащие в основе когнитивные процессы, вызывающие такое поведение, не понимаются.Мысли, эмоции, сознательное состояние, социальные взаимодействия, предшествующие знания, прошлый опыт и моральный кодекс ученика не принимаются во внимание. На самом деле все эти элементы являются переменными, которые необходимо учитывать, если мы хотим точно предсказать и понять человеческое поведение. Новые теории обучения, такие как когнитивизм, больше сосредотачиваются на роли эмоций, социального взаимодействия, предшествующих знаний и личного опыта в процессе обучения.

Еще одно ограничение бихевиоризма состоит в том, что обучение определяется только как изменение наблюдаемого поведения.Бихевиоризм исходит из того, что знание ценно только в том случае, если оно приводит к изменению поведения. Многие считают, что цель обучения и воспитания — это гораздо больше, чем просто научить всех соответствовать определенному набору поведения. Например, Foshay (1991) утверждает, что «единственная постоянная цель образования с древних времен заключалась в том, чтобы довести людей до как можно более полного осознания того, что значит быть человеком» (стр. 277). Ориентация бихевиоризма только на поведение может не достичь цели образования, потому что люди — это нечто большее, чем просто их поведение.

Заключение

Бихевиоризм — это исследование того, как контролируемые изменения в окружающей среде субъекта влияют на наблюдаемое поведение субъекта. Учителя контролируют окружающую среду и используют систему поощрений и наказаний, чтобы поощрять желаемое поведение по предмету. Окружающая среда воздействует на учащихся, формируя ассоциации между стимулами и изменением поведения на основе этих ассоциаций.

Существуют принципы бихевиоризма, которые все еще принимаются и практикуются сегодня, например, использование поощрений и наказаний для формирования поведения.Однако бихевиоризм может чрезмерно упрощать сложность человеческого обучения; преуменьшают роль ученика в учебном процессе; игнорировать эмоции, мысли и внутренние процессы; и рассматривать людей как простых людей.

Ссылки

Энгельхарт, М. Д. (1970). [Обзор измерения и оценки в психологии и образовании]. Журнал образовательных измерений, 7 (1), 53–55. Получено с http://www.jstor.org/stable/1433880

Foshay, A. W. (1991). Матрица учебного плана: трансцендентность и математика.Журнал учебных программ и надзора, 6 (4), 277-293. Получено с http://www.ascd.org/ASCD/pdf/journals/jcs/jcs_1991summer_foshay.pdf

Harris, B. (1979). Что случилось с Маленьким Альбертом? Американский психолог, 34 (2), 151-160. Получено с http://www.academia.edu/8144115/Whatever_happened_to_Little_Albert

Hauser, L. (1997). Бихевиоризм. В J. Fieser & D. Bradley (Eds.), Интернет-энциклопедия философии. Получено с http://www.iep.utm.edu/behavior/

Павлов И.П. (1927). Условные рефлексы: исследование физиологической активности коры головного мозга (Г. В. Анреп, Пер.). Лондон, Англия: Издательство Оксфордского университета. Получено с http://psychclassics.yorku.ca/Pavlov/

Скиннер, Б. Ф. (1938). Поведение организмов. Нью-Йорк, Нью-Йорк: Appleton-Century. Получено с http://s-f-walker.org.uk/pubsebooks/pdfs/The%20Behavior%20of%20Organisms%20-%20BF%20Skinner.pdf

Skinner, B.F. (1968). Технология обучения. Восточный Норуолк, Коннектикут: Appleton-Century-Crofts.

Торндайк, Э. Л. (1911). Интеллект животных: экспериментальные исследования. Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: Компания Macmillan. Получено с http://psychclassics.yorku.ca/Thorndike/Animal/chap5.htm

Watson, J. B. (1913). Психология с точки зрения бихевиориста. Психологический обзор, 20 (2), 158-177. Получено с http://psychclassics.yorku.ca/Watson/views.htm

Watson, J. B., & Rayner, R. (1920). Условные эмоциональные реакции. Журнал экспериментальной психологии, 3 (1), 1-14. Получено с http: // Psyclassics.yorku.ca/Watson/emotion.htm

Рекомендуемая ссылка

Брау Б., Фокс Н. и Робинсон Э. (2018). Бихевиоризм. В Р. Киммонс, Руководство для студентов по дизайну обучения и исследованиям . EdTech Книги. Получено с https://edtechbooks.org/studentguide/behaviorism

30 лучших книг по ABA (прикладному анализу поведения)

Расстройство аутистического спектра (РАС), которое диагностируется у детей все чаще и чаще, не имеет лечения.Однако лечение есть, и эксперты, родители и учителя сходятся во мнении, что наиболее эффективным методом лечения является прикладной анализ поведения.

Одно из первых определений прикладного анализа поведения остается лучшим. Согласно статье 1968 года, написанной Бэром, Вольфом и Рисли, «Прикладной анализ поведения — это процесс систематического применения вмешательств, основанных на принципах теории обучения, с целью улучшения социально значимого поведения в значительной степени и демонстрации того, что применяемые вмешательства эффективны. отвечает за улучшение поведения.«Как и почти все, что связано с аутизмом, конкретные техники постоянно развиваются.

К счастью, по этой теме написаны сотни полезных книг. Следующие 30 книг написаны поведенческими аналитиками, учителями и родителями и представляют собой лучшие книги по прикладному поведенческому анализу, основанные на таких факторах, как продажи и рейтинги Amazon, продажи и рейтинги Barnes and Noble, награды и награды, и их можно использовать в качестве учебника. .

101 Игры и развлечения для детей с аутизмом, синдромом Аспергера и сенсорными процессами (McGraw-Hill, 2009)

Тара Делейни

В то время как большинство книг для лиц, ухаживающих за аутичными детьми, сосредоточены на улучшении моторных, языковых или социальных навыков, эта книга Тары Делани предлагает множество идей для чего-то столь же важного: игры.Книга полна советов и предложений по интерактивным играм, которые легко освоить и которые идеально подходят как для игр в помещении, так и на открытом воздухе. С помощью этих игр дети с аутизмом могут научиться сохранять концентрацию, поддерживать зрительный контакт, совершенствовать важные навыки и практиковаться в общении с другими.
ISBN-10: 0071623361
ISBN-13: 9780071623360

101 способ сделать ABA!: Практические и забавные позитивные поведенческие советы по реализации стратегий прикладного анализа поведения в вашем доме, классе и в вашем сообществе (CreateSpace Publishing, 2012)

Tameika Meadows

«101 способ сделать ABA!» это обязательный ресурс, состоящий из прикладных методов анализа поведения, которые доказали свою эффективность в борьбе со сложным поведением.Темы включают борьбу с истериками, посещение занятий, питание в ресторанах и многое другое.
ISBN-10 1478242108
ISBN-13 9781478242109

Визуальный язык ABA: прикладной анализ поведения (CreateSpace Publishing, 2017)

Макото Шибутани BCBA

«Визуальный язык ABA» будет полезен как учащимся, так и специалистам и родителям. Это полезное руководство Макато Шибутани предоставляет подробные объяснения, дополненные иллюстрациями и реальными примерами, различных терминов и тем, общих для обсуждения прикладного анализа поведения.
ISBN-10: 1543143083
ISBN-13: 978-1543143089

Прикладной анализ поведения (Пирсон, 3-е изд. 2019 *)

Джон О. Купер, Тимоти Э. Херон и Уильям Л. Хьюард

Этот широко используемый учебник и бестселлер Amazon предоставляет своим (обычно) студентам-читателям подробные описания и краткое изложение важных аспектов прикладного анализа поведения. Он наиболее подходит в качестве основного текста для тех, кто изучает основы ABA, приложений или поведенческих методов исследования.
2-е издание:
ISBN-10: 0131421131
ISBN-13: 978-0131421134

* Текст недавно получил обновление с третьим изданием, выпущенным в августе 2019 года.
3-е издание:
ISBN-10: 0134752554
ISBN-13: 978-0134752556

Прикладной анализ поведения: комплексное лечение АВА для когнитивного функционирования и социального развития (Kindle, 2017)

Дж. П. Пирсон

Эта книга Дж. П. Пирсона, доступная в виде электронной книги, предлагает читателю основную информацию на начальных этапах исследования прикладного анализа поведения.Его простой подход делает его ценным ресурсом для тех, кто надеется получить представление о том, что такое ABA, как он выглядит и на что он способен.
ASIN: B06XBRN3VR

Прикладной анализ поведения: пятьдесят примеров из практики дома, школы и сообщества (Springer, 2016)

Кимберли Мэйч, Даррен Левин и Кармен Холл

Что может быть лучше для изучения прикладного анализа поведения, чем реальные примеры и тематические исследования? Именно об этом и говорится в тексте Кимберли Майч и ее коллег.Хорошо организованные главы сосредоточены на всех основных принципах ABA, и каждый пример проиллюстрирован дополнительными вопросами, постановкой целей, диаграммами и формами.
ISBN-10: 3319447920
ISBN-13: 978-3319447926

Прикладной анализ поведения учителей (Пирсон, 9-е изд. 2012 г.)

Пол А. Альберто и Энн К. Траутман

Прикладной анализ поведения для учителей , обычно используемый студентами в качестве учебника, содержит практические советы, которые можно использовать в классе.Он полон реальных примеров и моделей для работы в классе, каждая из которых написана ясным и легким для чтения языком. Вот лишь некоторые из затронутых тем:

• определение поведения
• функциональная оценка
• антецедентов и последствий.
  ISBN-10: 0132655977
  ISBN-13: 978-0132655972

Прикладной анализ поведения в дошкольном образовании: введение в научно-обоснованные вмешательства и стратегии обучения (Routledge, 2016)

Лаура Бейлот, Кейси и Стейси Л.Картер

«Прикладной анализ поведения в дошкольном образовании» предлагает читателям основанное на фактах резюме об использовании ABA для развития детей с особыми потребностями. Он полон полезных советов и примеров по таким темам, как:

• общение с родителями
• общих повседневных проблем
• внедрение эффективных методов
• придумывает стратегии для решения менее распространенных проблем.
  ISBN-10: 1138025127
  ISBN-13: 978-1138025127

Behaviorspeak: Словарь терминов в прикладном анализе поведения (Dove and Orca, 2003)

Бобби Ньюман, Кеннет Ф.Рив, Шэрон А. Рив и Кэролайн С. Райан

Behaviorspeak — это удобный справочник и глоссарий общих терминов, используемых в прикладном анализе поведения. Что отличает Behaviorspeak от других книг на тему определений, так это его юмористический стиль. Несмотря на то, что эта книга обстоятельна и актуальна, эта книга использует простой для понимания язык и иллюстрации, чтобы предоставить читателям необходимые знания для уверенного обсуждения ABA.
ISBN-10: 0966852842
ISBN-13: 978-0966852844

Примеры из практики прикладного анализа поведения студентов и взрослых с ограниченными возможностями (Charles C.Thomas Pub Ltd., 2016)

Кейт Стори и Линда Хеймс

Эта книга Кита Стори и Линды Хеймс состоит из 21 практического примера, из которого студенты, готовящиеся к сертификации ABA, могут учиться и учиться. Каждое тематическое исследование написано для читателя, чтобы помочь проанализировать его, что делает его ценным инструментом изучения. Лучше всего то, что текст прост для понимания, но при этом детализирован.
ISBN-10: 0398091315
ISBN-13: 978-0398091316

Полная учебная программа ABA для людей с аутизмом и возрастом развития от 1 до 4 лет (Jessica Kingsley Pub, 2014)

Джули Кнапп и Кэролайн Тернбулл

Учебную программу по прикладному анализу поведения можно начинать с раннего детства, и эта книга представляет собой полную учебную программу, которую может предоставить любой человек, обеспечивающий уход.Этот уникальный ресурс предоставляет все, что может понадобиться человеку для обучения важным навыкам, таким как:

• зрительный контакт
• подходящее сиденье
• языковых навыков,
• играть

Каждый урок сопровождается подробными пошаговыми инструкциями, а также дополнительными материалами, такими как карточки с цветными картинками, копии для печати и контрольные списки.
ISBN-10: 184

80
ISBN-13: 978-184

87

Ремесленные связи: современный прикладной анализ поведения для улучшения социальной жизни людей с расстройствами аутистического спектра (DRL Books, 2011)

Митчелл Таубман, Рон Лиф и Джон МакИчин

Crafting Connections — полезная книга для любого родителя, учителя или профессионального поведенческого аналитика, который работает один на один с детьми в спектре аутизма.Благодаря понятным описаниям и методическим инструкциям книга охватывает такие темы, как:

• социальное обучение
• социальная близость
• социальное взаимодействие
• социальная осведомленность
• социальная коммуникация.
  ISBN-10: 097555991
  ISBN-13: 978-0975585993

Эффективные программы лечения расстройств аутистического спектра: прикладные модели анализа поведения (Routledge, 2010)

Бетти Фрай Уильямс и Рэнди Ли Уильямс

Эффективные программы лечения расстройства аутистического спектра — это подробное руководство, которое родители, учителя и поставщики услуг могут использовать для более эффективной помощи людям с аутизмом.Эта популярная и полезная книга состоит из трех разделов:

• характеристики и общие теории расстройств аутистического спектра
• подробный обзор прикладного анализа поведения
• различные стратегии, связанные с ABA.
  ISBN-10: 0415999324
  ISBN-13: 978-0415999328

Этика для поведенческих аналитиков, третье издание (Routledge, 2016)

Джон Бейли и Мэри Берч

Эта важная книга, вышедшая в третьем издании, предназначена для того, чтобы помочь родителям и профессионалам оставаться в курсе Кодекса профессионального и этического поведения Совета по сертификации поведенческих аналитиков.В дополнение авторы, Джон Бейли и Мэри Берч, включают десятки реальных примеров, иллюстрирующих различные этические решения.
ISBN-10: 1138949205
ISBN-13: 978-1138949201

Первый курс прикладного анализа поведения (Waveland, 2006)

Пол Чанс

Эта книга, похожая на учебник, к счастью, ясна и проста в использовании. Полный том предназначен для родителей, учителей, студентов или профессионалов. Он предоставляет читателям массу реалистичных примеров, подкрепленных исследованиями и практическими примерами.Это даст читателям представление о множестве актуальных тем, начиная от языка, используемого профессионалами ABA, до наиболее эффективных процедур изменения поведения.
ISBN-10: 1577664728
ISBN-13: 978-1577664727

Гибкость и целенаправленность: обучение исполнительным функциям людей с аутизмом и расстройствами внимания (Academic Press, 2017)

Адель К. Найдовски

Гибкость и сфокусированность Адель С. Найдовски — полезный справочник для поведенческих аналитиков и других лиц, ухаживающих за людьми в спектре аутизма.Написанная как руководство, эта книга предлагает полезные стратегии для приближения уроков по:

• фокус
• организация
• гибкость
• базовых навыков

Он также поставляется с такими приложениями, как готовые планы уроков, рабочие листы и таблицы данных.
ISBN-10: 0128098333
ISBN-13: 978-0128098332

Справочник по прикладному анализу поведения (Guilford Press, 2013)

Уэйн В. Фишер, Кэтлин К. Пьяцца и Генри С.Роан, ред.

Эта всеобъемлющая книга просто обязательна к прочтению тем, кто только начинает исследовать прикладной анализ поведения. Написанный двумя авторитетными специалистами в этой области, Handbook of Applied Behavior Analysis предлагает своим читателям подробные описания различных теорий, исследований и методов вмешательства ABA. Темы включают:

• общие этические проблемы
• специальных приложений в сфере образования
• лечение аутизма
• навыков безопасности для детей.
  ISBN-10: 1462513387
  ISBN-13: 978-1462513383

Как думать как поведенческий аналитик: понимание науки, которая может изменить вашу жизнь (Routledge, 2006)

Джон Бейли и Мэри Берч

Любой, кто работает или интересуется прикладным анализом поведения, должен хорошо понимать сложное человеческое поведение. Эта книга дает читателям именно это. Как думать как поведенческий аналитик написан в удобном для чтения формате вопросов и ответов с подробной информацией о том, что такое анализ поведения и чем он отличается от психотерапии и других методов, как анализ поведения используется в различных настройки и многое другое.
ISBN-10: 0805858881
ISBN-13: 978-0805858884

Я знаю, что ты там: победа в нашей войне против аутизма (Hindsight Press, 2014)

Марсия Хиндс и Райан Хиндс

Я знаю, что ты здесь — это истинный рассказ семьи Хиндс об аутизме своего сына Райана и о том, как с ним справиться. В книге рассказывается о долгом пути, по которому Райан прошел курс интенсивной поведенческой и образовательной реабилитации. Хотя история Хайндса может работать не для всех, с момента ее публикации она дала вдохновение и надежду тысячам читателей.
ISBN-10: 0996103902
ISBN-13: 978-0996103909

Упражнения по обработке речи: для детей с расстройствами обработки речи (опубликовано независимо, 2017 г.)

Данни Блум

Эта книга Дэнни Блума охватывает один конкретный элемент прикладного анализа поведения: развитие языка. Упражнения по обработке речи состоит из 180 различных упражнений, которые родители и опекуны могут использовать для помощи людям с аутизмом. Упражнения, иллюстрированные полезными фотографиями, охватывают самые разные темы: от множественного до множественного.единственного числа, к прилагательным и предлогам.
ISBN-10: 1549664018
ISBN-13: 978-1549664014

Загадай желание для меня: излечение семьи от аутизма (она пишет для прессы, 2015)

Lee Андрей Чергей

Загадай желание для меня — это увлекательный рассказ о ЛиАндре Черги и ее аутичном сыне Райане. Чергей с любовью описывает то, как ее семья была вынуждена развиваться после того, как ее сын поставил диагноз, и ее осознание того, что быть нормальным гораздо менее важно, чем быть счастливым.Эта книга получила ряд наград, в том числе награду Indie Reader Discovery, Национальную премию за выдающиеся достижения в области инди-музыки (финалист) и почетное упоминание Голливудского книжного фестиваля 2016 года.
ISBN-10: 1631528289
ISBN-13: 978-1631528286

Руководство для родителей по домашним программам ABA: часто задаваемые вопросы о прикладном анализе поведения для вашего ребенка с аутизмом (Jessica Kingsley Publishers, 2012).

Эль Оливия Джонсон

Хотя многие книги в нашем списке написаны для студентов и профессионалов, эта книга Эль Оливии Джонсон предназначена специально для родителей.Он отвечает на некоторые из наиболее распространенных вопросов, которые задают родители детей с аутизмом, в том числе «Что такое прикладной анализ поведения?» — кратко и понятно. Другие затронутые темы включают в себя, как получить максимальную отдачу от лечения ABA, чего ожидать, когда терапевт придет домой, и многое другое.
ISBN-10: 18487
ISBN-13: 978-18483

Воспитание ребенка с аутизмом: руководство по прикладному анализу поведения для родителей (Jessica Kingsley Publishers, 2000).

Шира Ричман

В книге «Воспитание ребенка с аутизмом » автор Шира Ричман рассказывает родителям аутичных детей о различных способах реализации принципов прикладного анализа поведения дома.Книга полна советов и рекомендаций по всему, от повышения самостоятельности ребенка до улучшения взаимодействия между братьями и сестрами.
ISBN-10: 1853029106
ISBN-13: 978-1853029103

Методы исследования в прикладном анализе поведения (Тейлор и Фрэнсис, 2-е издание, 2017 г.)

Джон С. Бейли и Мэри Р. Берч

Написанный двумя наиболее уважаемыми авторами в области исследований аутизма, Research Methods in Applied Behavior Analysis предоставляет начинающему исследователю четко написанную 10-шаговую последовательность того, как поведенческие аналитики проводят прикладные исследования и отправляют их для публикации. .Шаги включают:

• организация, проведение и оценка научных исследований
• критикующих журнальных статей
• извлечение идей лечения из опубликованных исследований. :

ISBN: 9781138685260

Наука и поведение человека (Free Press, 1965)

Б.Ф. Скиннер

Студенты, изучающие прикладной анализ поведения, оценят эту книгу, считающуюся классикой в ​​области психологии. Теория человеческого поведения Скиннера, которая подробно объясняется во втором разделе этой работы, повлияла на поколение психологов и вдохновила многие стратегии, используемые в прикладном анализе поведения.Фонд Б.Ф. Скиннера сделал книгу доступной в электронном виде за предполагаемое пожертвование в размере 4,99 доллара.
ISBN-10: 00292
ISBN-13: 978-00292

Пошаговая учебная программа ABA для учащихся с расстройствами аутистического спектра в возрасте от 3 до 10 лет (Jessica Kingsley Publishers, 2013)

Линдси Хилсен


Родители и опекуны людей с расстройствами аутистического спектра могут использовать эту книгу в качестве полной учебной программы для прикладного анализа поведения. В книге есть все необходимое, в том числе разделы по:

• социальные навыки
• чтение
• письмо
• разговор
• математика

Он уникально разделен на три раздела для каждого: оценка, учебный план, мастерство.Также есть раздел, в котором можно отслеживать успеваемость студента с помощью встроенной таблицы сбора данных.
ISBN-10: 18484
ISBN-13: 978-18482

Научи меня языку: языковое руководство для детей с аутизмом, синдромом Аспергера и связанными с ним расстройствами развития (SKF Books, 1997).

Сабрина Фриман и Лорелей Дрейк


Teach Me Language призван помочь родителям и логопедам, выступая в качестве ресурса для организации терапии в доме ребенка.Это достигается за счет предоставления простых для понимания инструкций по различным видам деятельности, чтобы помочь детям с аутизмом справиться с задержкой речи.
ISBN-10: 0965756505
ISBN-13: 978-0965756501

Руководство для учителя по прикладному анализу поведения: решения в классе для борьбы с неадаптивным поведением (Createspace, 2014)

Брет Кернофф BCBA


Эта книга Брета Керноффа написана специально для классных учителей, некоторых из наиболее обычных пользователей прикладного анализа поведения.Учителя заканчивают книгу с твердым пониманием таких тем, как:

• поведение при измерении
• процедур изменения поведения
• этические соображения ABA и многое другое

Каждый раздел включает полезные методы обучения, которые делают ABA еще более полезным в классе.
ISBN-10: 1505732131
ISBN-13: 978-1505732139

Понимание прикладного анализа поведения: введение в ABA для родителей, учителей и других специалистов (Jessica Kingsley Publishers, 2015)

Альберт Дж.Кирни


Книга Альберта Дж. Кирни идеально подходит для тех, кто ищет введение в прикладной анализ поведения. На удобочитаемом языке Кирни описывает важные термины, основные принципы и наиболее распространенные процедуры ABA. Он также кратко вводит более сложные темы, такие как точное обучение и поведенческое образование.
ISBN-10: 18450
ISBN-13: 978-18451

Подход вербального поведения: как обучать детей с аутизмом и связанными с ним расстройствами (Jessica Kingsley Publishers, 2007).

Доктор.Мэри Барбера и Трейси Расмуссен


Написано сертифицированным поведенческим аналитиком, Подход к вербальному поведению фокусируется на вербальном поведении (VB), особой форме прикладного анализа поведения. Родители, заинтересованные в VB, узнают, как эта конкретная стратегия хорошо работает с детьми, у которых практически нет вербальных способностей.
ISBN-10: 1843108526
ISBN-13: 978-1843108528

Аудиокнига недоступна | Audible.com

• Evvie Drake: более

• Роман
• По: Линда Холмс
• Рассказывает: Джулия Уилан, Линда Холмс
• Продолжительность: 9 часов 6 минут
• Несокращенный

В сонном приморском городке в штате Мэн недавно овдовевшая Эвелет «Эвви» Дрейк редко покидает свой большой, мучительно пустой дом почти через год после гибели ее мужа в автокатастрофе.Все в городе, даже ее лучший друг Энди, думают, что горе держит ее внутри, а Эвви не поправляет их. Тем временем в Нью-Йорке Дин Тенни, бывший питчер Высшей лиги и лучший друг детства Энди, борется с тем, что несчастные спортсмены, живущие в своих худших кошмарах, называют «ура»: он больше не может бросать прямо, и, что еще хуже, он не может понять почему.

• 3 из 5 звезд

• Что-то заставляло меня слушать….

• По Каролина Девушка на 10-12-19

книг — Фонд Б. Ф. Скиннера

Книги Б. Ф. Скиннера

• Поведение организмов: экспериментальный анализ. Нью-Йорк: Appleton-Century, 1938. Печатные копии доступны в нашем книжном магазине.
• Уолден Два. New York: Macmillan, 1948. Аудиокнига доступна в нашем книжном магазине.
• Наука и поведение человека . Нью-Йорк: Макмиллан, 1953. Печатные копии доступны на Amazon.
• Графики армирования . Нью-Йорк: Appleton-Century-Crofts, 1957. (совместно с К. Б. Ферстером) Печатные копии также доступны в нашем книжном магазине.
• Вербальное поведение . Нью-Йорк: Appleton-Century-Crofts, 1957. Печатные копии также доступны в нашем книжном магазине.
• Совокупный рекорд . Нью-Йорк: Appleton-Century-Crofts, 1959; Расширенное издание, 1961 г. Третье издание, 1972 г. Печатные копии окончательного издания, выпущенного Фондом Б. Ф. Скиннера в 1999 г., также доступны в нашем книжном магазине.
• Анализ поведения: программа для самообучения. Нью-Йорк: Макгроу Хилл, 1961 г. (совместно с Дж. Г. Холландом)
• Технология обучения . Нью-Йорк: Appleton-Century-Crofts, 1968. печатных экземпляров доступны в нашем книжном магазине.
• Непредвиденные обстоятельства армирования: теоретический анализ . Нью-Йорк: Appleton-Century-Crofts, 1969. Печатные копии также доступны в нашем книжном магазине.
• За пределами свободы и достоинства . Нью-Йорк: Кнопф, 1971.
.
• О поведении .Нью-Йорк: Кнопф, 1974.
.
• Подробности моей жизни . Нью-Йорк: Кнопф, 1976.
.
• Размышления о поведении и обществе . Энглвуд Клиффс, Нью-Джерси: Прентис-Холл, 1978.
• Формирование бихевиориста: часть вторая автобиографии . Нью-Йорк: Кнопф, 1979.
.
• Ноутбуки. Энглвуд Клиффс, Нью-Джерси: Прентис-Холл, 1980. (под редакцией Р. Эпштейна) Печатные копии доступны в нашем книжном магазине.
• Скиннер для учебных заведений .Шампейн, Иллинойс: Research Press, 1982. (под редакцией Р. Эпштейна)
• Наслаждайтесь старостью: программа самоуправления. Нью-Йорк: У. В. Нортон, 1983. (с М. Э. Воганом)
• Дело последствий: часть третья автобиографии . Нью-Йорк: Кнопф, 1983.
.
• При дальнейших размышлениях . Энглвуд Клиффс, Нью-Джерси: Прентис-Холл, 1987.
• Последние вопросы анализа поведения . Колумбус, Огайо: Меррилл, 1989.

Выделенные заголовки доступны в формате PDF в нашем книжном магазине. PDF-версий электронных книг в нашем книжном магазине продаются по цене «название ваша». Это означает, что, хотя мы устанавливаем минимальную сумму (от 0 до 0,99 долларов США), фактическая сумма, которую вы платите, зависит от вас. Каждый доллар, который вы добавляете сверх минимальной цены, является благотворительным пожертвованием, которое будет использоваться для хранения книг Б.Ф. Скиннера в печати, преобразования большего количества работ в форматы электронных книг, предоставления бесплатного доступа к все большему количеству статей, фотографий, видео и других архивных материалов. материал через наш сайт.

Лучшие книги по поведенческой науке

Вы выбрали пять книг по науке о поведении.Начнем с уточнения контуров темы. Что такое поведенческая наука?

Наука о поведении — это крупная междисциплинарная работа психологов, социологов, экономистов и антропологов, которые пытаются понять причинные детерминанты наших действий. Меня как психолога больше всего интересуют психологические механизмы, которые формируют то, как мы думаем и как мы себя чувствуем. Но все бихевиористы исследуют, что направляет наше собственное поведение и влияет на наши действия по отношению к другим.

Психолог из Йельского университета Пол Блум называет вас «одним из самых умных и творческих социальных психологов». Кто такой социальный психолог?

Социальная психология фокусируется на том, как социальный контекст влияет на наше поведение. Социальный контекст влияет на поведение по-разному. Один из них — это прямое влияние социального контекста на то, как мы думаем, как мы чувствуем и как действуем.

«Я изучаю чтение мыслей — не пугающее или психическое, а скорее повседневный способ, которым мы думаем о мыслях, убеждениях, отношениях, эмоциях и намерениях друг друга»

Другой способ, которым социальный контекст влияет на поведение, — это то, как наши мысли о других людях определяют наше поведение.Таким образом, в отличие от когнитивных психологов, изучающих основные детерминанты мышления, и в отличие от психологов развития, изучающих изменения во времени в процессе человеческого развития, социальные психологи изучают влияние изменений в контекстах или ситуациях, особенно тех, которые носят социальный характер. . Мы изучаем, как различные контексты меняют наши отношения друг с другом.

Вы составляете карту песчаных ловушек в социальном познании в Mindwise .

Я изучаю чтение мыслей — не пугающее или психическое, а скорее повседневный способ, которым мы думаем о мыслях, убеждениях, отношениях, эмоциях и намерениях друг друга.Мне интересно, как мы неправильно понимаем друг друга. Наша способность думать о мыслях друг друга уникальна для нас, людей. Хотя другие приматы участвуют в некотором социальном познании, это совсем не похоже на то, что делаем мы. Большая часть нашей жизни наяву, даже значительная часть наших снов сосредоточена на том, что происходит в умах других. Выводы, которые мы делаем о мыслях друг друга, важны для понимания того, как каждый из нас действует и чувствует.

Вы назвали пять книг о поведенческой науке. Какие критерии повлияли на ваш выбор?

Я прочитал много замечательных работ в этой области.Когда я подумал о лучших работ , которые я прочитал в полевых условиях, мне на ум пришли книги, которые я назвал. Это книги, которые запомнились мне, которые показались мне самыми интересными или самыми влиятельными.

Мне нравится это название, написанное лауреатом Пулитцеровской премии журналисткой и профессором журналистики Деборой Блюм. Расскажите мне о Love at Goon Park .

Это одна из лучших биографий, которые я когда-либо читал. Как и большинство великих биографий, это нечто большее, чем просто человек, находящийся в центре внимания, и это красиво написано.

Это книга о Гарри Харлоу, приматологе, психологе, который работал в основном с макаками-резусами. Он стал гигантом в области поведенческой науки благодаря своей работе над привязанностью. Блюм дает отличный исторический взгляд на то, как психологи думали о межличностной привязанности на протяжении большей части нашей истории, и как Гарри Харлоу это изменил. Харлоу ввел в поле понятие любви.

До того, как он начал исследовать привязанность макак к материнской фигуре, психологи думали о людях, как это делают традиционные экономисты, — как о максимизаторах полезности для наших личных интересов.Предполагалось, что единственными истинными мотиваторами были животные влечения к еде, питью и сексу. И что любовь, забота и желание общения на самом деле были эпифеноменами, побочными продуктами этих других вещей. Итак, мы любим своих матерей, потому что они дают нам еду. Исследование Гарри Харлоу выбросило это прямо из воды. Он определил потребность в общении и принадлежности как фундаментальную потребность человека.

Книга Деборы действительно великолепно описывает всю историю этой области и место Гарри в ней.Трудно даже представить, как думали о людях психологи в 1920-х и 1930-х годах. До Харлоу поведенческие психологи, такие как Уотсон и Скиннер, говорили родителям, что человеческий контакт портит, ослабляет и подвергает детей опасности, подвергая их воздействию микробов. Работа Гарри Харлоу кардинально изменила мир. Она также дает отличное описание самого Гарри. Оказалось, что Гарри, несмотря на всю работу, которую он проделал, чтобы привлечь любовь к полю, не был сам по себе особенно привлекательным персонажем.

Можете ли вы помочь мне понять, как исследования приматолога помогают нам понять человека разумного?

Многие психологи работают с моделями на животных. Нет большой разницы между основными биологическими процессами человека и нечеловека, особенно между нами и макаками-резусами. Работа Гарри вызвала целые поколения исследований, которые подтвердили его открытия на людях.

Гарри выращивал макак-резус с двумя разными фигурками. Одна была махровая мать с лампочкой внутри, излучающей тепло, и лицом с глазами.У другой матери был сосок, который давал пищу детенышу макаки, ​​но был сделан из проволочной сетки. Психологи в то время предполагали, что обезьяна привязывается только к той матери, которая обеспечивала ей пропитание. Гарри обнаружил, что обезьяны быстро питались проволочной матерью, но цеплялись за тканевую мать. Он также обнаружил, что макаки, ​​выращенные только с проволочными матерями, испытывали трудности с взаимодействием с другими макаками, и они могли причинить себе вред.

Возвращаясь к работе социального психолога Корнельского университета Томаса Гиловича, расскажите, пожалуйста, о . Как мы знаем, что не так .

Мой научный руководитель, который знал, что я хочу поступить в аспирантуру, вручил мне эту книгу. Прочитав его, я понял, что это именно та работа, которой я хотел заниматься. Я подал заявку на работу с Томом. Он стал моим научным руководителем.

«Действия, которые люди делают, приходят в голову с большей готовностью, чем действия по бездействию, то есть вещи, которых люди не делают».

Это книга об интуитивном человеческом суждении и о том, как наше мышление о мире может быть искажено и неверно направлено — силами внутри нашего собственного разума, такими как наша склонность хорошо думать о себе; когнитивными силами, такими как легкость, с которой информация приходит в голову; и силами окружающей среды, такими как асимметрия в обратной связи.Так, например, действия, которые люди делают, приходят в голову с большей готовностью, чем бездействие, то, чего люди не делают. Таким образом, наши суждения могут быть искажены наличием информации, а не ее отсутствием. А это может привести к систематическим ошибкам.

Как мы узнаем, что не так. остается лучшей книгой в этой области по описанию основных психологических механизмов, которые могут привести к ошибкам даже очень умных людей.

Эвристика суждений — его фокус.Мне больше знакомо использование слова эвристика в теории литературы. Не могли бы вы помочь мне понять психологию эвристики?

Эвристика — это просто ярлык или практическое правило, которое часто противопоставляется аналитическим или алгоритмическим рассуждениям. Примером эвристики является то, что мы судим о вероятности события по легкости, с которой оно приходит в голову. Так что, если что-то легко вообразить — например, кто-то приходит к вам домой и стреляет в вас из ружья, — мы можем переоценить вероятность того, что это произойдет в мире.Таким образом, эвристика — это просто интуитивный механизм человеческого суждения.

Заблуждение пола академического психолога Корделии Файн — ваш следующий выбор.

Корделия действительно прекрасный писатель, это не каламбур. Всегда впечатляет, когда ученые пишут так же красиво, как и профессиональные авторы. Книга Корделии развеяла многие мифы о гендерных различиях между мужчинами и женщинами.

Гендер — единственное известное мне явление в данной области, которое потребовало разработки теории сходства.Несмотря на то, что эмпирические исследования неизменно показывают, что гендерные различия обычно намного меньше, чем ожидалось, и проявляются только в очень узких обстоятельствах, вера в то, что различия между мужчинами и женщинами были большими и глубокими, преобладала, пока не было доказано обратное. Джанет Хайд, психолог из Висконсинского университета в Мэдисоне, предложила теорию о том, что мужчины и женщины не так уж сильно отличаются друг от друга, что в некотором роде ошеломляет.

Интервью Five Books обходятся дорого.Если вам нравится это интервью, поддержите нас, пожертвовав небольшую сумму.

Книга Корнелии — это тщательный обзор научной литературы, в которой представлены факты о гендерных различиях. Она взрывает множество популярных книг, в которых утверждается, что «мужчины с Марса, а женщины с Венеры», и описывает мужской и женский мозг как принципиально разные. Книга Корделии рассматривает реальные (и относительно небольшие) различия между мужчинами и женщинами.Когда дело доходит до множества различных когнитивных функций, женщины в основном такие же, как и мужчины. Очень небольшие различия в функционировании мозга напрямую связаны с полом.

Файн использует в подзаголовке термин «нейросексизм». Вы можете объяснить эту концепцию?

Нейросексизм, как она его описала, — это предположение, что неврологические различия обусловлены внутренними различиями в головном мозге. Гендерные иллюзии раскрывает нейросексизм, который привел к тому, что многие психологи сделали ошибочные выводы о различиях между мозгом мужчин и женщин.

Гарвардский психолог Дэниел Гилберт, Наткнувшись на счастье, — ваша следующая рекомендация. Расскажи, пожалуйста, об этом.

Дэн Гилберт, мой дорогой друг из Гарварда, лучший писатель в своей области и один из наших величайших мыслителей. Он чрезвычайно творческий и проницательный.

Наткнувшись на счастье описывает программу исследования, которое он запустил, сравнивая убеждения людей о том, что сделает их счастливыми, с тем, что на самом деле делает их счастливыми.Мы, психологи, очень заботимся об убеждениях, ожиданиях и отношениях людей, потому что убеждения, ожидания и отношения, которые предшествуют действию, часто являются его причиной. Наши убеждения и ожидания часто ошибочны и редко хорошо продуманы. Книга Дэна — действительно занимательное объяснение психологии, которая определяет наши представления о счастье, и того, как эти убеждения расходятся с тем, что на самом деле приносит нам счастье.

Итак, что мы можем извлечь из поведенческой науки, чтобы сделать нас счастливее?

В абстрактном смысле большие вещи, вероятно, не удивительны.Мы не всегда делаем выбор, ведущий к осмысленной работе. Деньги имеют меньшее значение для счастья, чем мы думаем. Люди, которые уже зарабатывают немалые деньги и которые работают сверхурочно, чтобы заработать больше, иногда становятся несчастными. Напротив, делать то, что вы считаете ценным, — это ключ к счастью.

Хотя работа является критически важным фактором благополучия, данные показывают, что прочность наших личных связей важнее. Другой способ счастья — это улучшение качества наших социальных связей.Уживаться с семьей, друзьями и близкими, иметь позитивные отношения со знакомыми и даже с незнакомыми людьми — это приносит счастье. Значимое общение с другими людьми — вот что действительно приносит счастье.

Авторы: Касс Санштейн и Ричард Талер,

Читать

Ваш последний выбор связан с выбором. Расскажите, пожалуйста, о Nudge , написанном Кассом Санстейном из Гарвардской школы права и лауреатом Нобелевской премии экономистом Ричардом Талером, вашим коллегой по Чикагскому университету.

Nudge — лучшее пособие по социальной психологии, которое я когда-либо читал.

Социальные психологи на протяжении большей части ста лет демонстрируют, как контекст может влиять на наше поведение. Например, у нас значительно больше шансов стать мусором, если мы увидим литр кого-то еще, когда идем по улице. Когда мы пытаемся выбрать, следует ли сделать X или Y, если X по умолчанию, у нас гораздо больше шансов сделать это. Даже если X — нечто столь же интуитивное, как пожертвование собственных органов в случае смерти.И наоборот, если по умолчанию вы не участвуете в программе и вам необходимо зарегистрироваться для участия в ней, у вас гораздо меньше шансов принять участие. Санстейн и Тейлор описывают этот класс ситуационного влияния как «подталкивание». Это означает, что вмешательство, которое может немного изменить ваше поведение, так или иначе, не ограничивая при этом полностью ваше чувство свободы воли.

Получайте еженедельный информационный бюллетень Five Books

Nudge оказал огромное влияние в политических кругах. Во всем мире правительства городов, штатов и федеральное правительство пытаются разработать политику и процедуры, которые подталкивают.В компаниях есть подразделения по стимулированию, которые сосредоточены на том, как улучшить работу бизнеса. Итак, Nudge оказал огромное влияние и прекрасно описывает, почему социальная психология и бихевиористская наука в более широком смысле имеют значение в нашем мире.

Действительно ли применение поведенческой психологии для формирования архитектуры выбора является новым? Я думал, что Мэдисон-авеню использует социальную психологию с середины века.

Это правда, что маркетологи десятилетиями подталкивали людей.Общая концепция не нова. То, что сделали Талер и Санштейн, пролили свет на силу и повсеместность ситуационного влияния и то, как небольшие изменения в выборе формы могут иметь удивительно большое влияние на поведение. Психологи с 1950-х годов демонстрируют, что люди склонны недооценивать, насколько ситуативный контекст и социальные силы влияют на их собственное поведение. Nudge действительно хорошо описывает все эти исследования и применяет их к проблемам политики.

Мы узнали от вас и других социальных психологов, Дэниела Гилберта, что мы, люди, не так хорошо умеем предсказывать, что будет дальше.Но я все равно попрошу вас дать прогноз. Что находится на переднем крае области поведенческой науки?

Я изучаю трудности, с которыми люди могут читать мысли друг друга, поэтому знаю, что трудно предугадать, что другие будут делать дальше. Но эта область все больше приближается к применению нашей работы. Вы видите больше поведенческой науки в бизнес-школах, а также на факультетах экономики и, конечно же, факультетов психологии. Правительства все больше интересуются тем, как поведенческая наука может формировать политику.Самая большая проблема для человечества в ближайшие десятилетия — это изменение климата. В конечном итоге это проблема поведения. Таким образом, ориентация поведенческой науки на решение проблем и применение государственной политики является актуальной.

Five Books стремится обновлять свои рекомендации по книгам и интервью. Если вы участвуете в интервью и хотите обновить свой выбор книг (или даже то, что вы о них говорите), напишите нам по адресу editor @ fivebooks.com

книг The Times — The New York Times

Три года назад в книге «За пределами свободы и достоинства» известный поведенческий психолог Б. Ф. Скиннер попытался не что иное, как лишить теоретического человека свободы воли и достоинства его автономии. . Теперь, для всех тех читателей, которые были в ярости от этого упражнения (и в шуме, который приветствовал «Beyond Freedom and Dignay», вы в коме слышите больше криков ярости, чем песен хвалы).Скиннер попытался найти противоядие. В своей компактной и скромно названной новой книге «О бихевиоризме» он начал с перечисления 20 наиболее серьезных возражений против «бихевиоризма или науки о поведении», а затем ответил на них как косвенно, так и прямо. Результат на этот раз вызывает несколько фейерверков. Похоже, доктор Скиннер занял оборонительную позицию. У него есть ответы и объяснения для всех.

Например, тем, кто возражает, «что бихевиористы отрицают существование чувств, ощущений, идей и других характеристик ментальной жизни», — сказал д-р.Скиннер признает, что «уместно внести ясность». На самом деле такие люди осуждают «методологический бихевиоризм», ранний этап науки, целью которого было как раз перекрыть менталистические объяснения поведения, хотя бы для того, чтобы противодействовать 2500-летнему влиянию ментализма. Но доктор Скиннер — «радикальный бихевиорист». «Радикальный бихевиоризм … придерживается другой линии. Он не отрицает возможность самонаблюдения или самопознания или их возможную полезность.

Восстанавливает самоанализ…. »

Непредвиденные обстоятельства выживания

Например, тем, кто возражает против того, что бихевиоризм« пренебрегает врожденными способностями и утверждает, что любое поведение приобретается в течение жизни человека », — недоумевает доктор Скиннер. Конечно, «некоторые бихевиористы … свели к минимуму, если не отрицали, генетический вклад, и в своем энтузиазме по поводу того, что может быть сделано через окружающую среду, другие, без сомнения, действовали так, как будто генетический дар не важен, но немногие будут утверждать такое поведение. бесконечно податлив.«И сам доктор Скиннер, который часто звучит как некий современный социал-дарвинист, придает столько же веса« случайности выживания »в эволюции человеческого вида, сколько« случайности подкрепления »в течение жизни. человека.

Например, тем, кто утверждает, что бихевиоризм «не может объяснить творческие достижения — например, в искусстве или в музыке, литературе, науке или математике», доктор Скиннер предлагает интригующее многоточие.