schoolfiles.net

Агафья Матвеевна Пшеницына-Обломова («Обломов») — это… Что такое Агафья Матвеевна Пшеницына-Обломова («Обломов»)?

— Чиновница; вдова коллежского секретаря, владельца дома на Выборгской, впоследствии жена Ильи Ильича. Когда Обломов увидел в первый раз А. М., «ей было лет тридцать». «Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, a были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил». «Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедер и уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности». «У ней простое, но приятное лицо, должно быть, добрая женщина!» — «Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками! «Есть в ней, что-то такое…» — подумал Обломов». На всякий вопрос, не касавшийся какой-нибудь положительной, известной ей цели, она отвечала усмешкой и молчанием», «тупо выслушивала» его и «тупо» задумывалась. Эта «усмешка у ней была больше принятая форма, которою прикрывалось незнание, что в том или другом случае делать», но «лицо ее принимало дельное и заботливое выражение, даже тупость пропадала, когда она заговаривала о знакомом ей предмете». «Запас мыслей и слов y нее был невелик». Писать А. М. «отвыкла совсем»; на вопрос Обломова, читает ли она что-нибудь, «поглядела на него тупо и молчала». — «Газеты из трактира берем, так иногда братец вслух читают», — отвечала она. За всеми делами отсылала «к братцу», но не могла сказать, где он служит: «в канцелярии, где мужиков записывают». — «Вам, м. б., с братцем нужно поговорить?» — спросила она Обломова… — «Да вот, братца-то нет… — говорила она. — Вы бы поговорили с братцем»… — «Вы бы лучше с братцем переговорили, — отвечает она Штольцу. — «Что она, дура или плутовка?» — подумал Штольц, встретясь с А. М., но скоро «взгляд пренебрежения, почти презрения, который он кидал на нее, говоря с ней, невольно сменился взглядом любопытства, даже участия». А. М. и Анисья «сразу, с первого взгляда, слова и движения», «поняли и оценили одна другую». Они поменялись знаниями «в хозяйственном деле, не по одной только кулинарной части, но и по части холста, ниток, шитья, мытья белья, платьев, чистки блонд, кружев, перчаток, выведения пятен из разных материй, также употребления разных домашних лекарственных составов, трав — всего, что внесли в известную сферу жизни наблюдательный ум и вековые опыты!»

А. М. всегда за работой: «все что-нибудь гладит, толчет, трет», «вертит ручку кофейной мельницы». У нее «работа всегда есть». «Она вечно на ногах, вечно в забеге и движении». — «Некогда покладываться!» — отвечала она на приглашение Обломова присесть. Кухня была истинным палладиумом деятельности А. М. — в ней она «царствовала». «Славная», «великая хозяйка», по характеристике Обломова: «пироги такие пекла, какие пеклись только, бывало, в Обломовке. По утрам все время проводила на кухне «в будничном платье». Когда Обломов сказал А. М., что «ей бы надо замуж выйти», усмехнулась и ответила: «Кто меня с детьми-то возьмет?» Лишь тогда, когда удалось «законное дело братца», А. М. «в первый раз узнала, что у ней есть только дом, огород и цыплята и что ни корица, ни ваниль не растут в ее огороде; увидала, что на рынках лавочники мало-помалу перестали ей низко кланяться». «Тогда в первый раз в жизни А. М. задумалась не о хозяйстве, а о чем-то другом, в первый раз заплакала не от досады на Акулину за разбитую посуду, не от брани братца за недоваренную рыбу; в первый раз ей предстала грозная нужда, но грозная не для нее — для Ильи Ильича».

Обломов понравился ей с первого взгляда: таких А. М. не видала, — но чувства своего «она ему никогда не высказывала, п. ч. не понимала сама и не умела». «Она не в силах была не только пококетничать с Обломовым, показать ему каким-нибудь признаком, что в ней происходит». Так и позднее она «хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить перед ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты». Предложение Обломова, «взять на себя заботу о его продовольствии» и избавить его от всяких хлопот по хозяйству А. М. приняла охотно; «радость разлилась y ней по лицу; она усмехнулась даже сознательно». «Все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т. п. — все это получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить, по-своему, полно и разнообразно». «Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, a перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений, без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и музыки нерв». «Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедовать ее, не рассуждая, что эта за вера, какие догматы в ней, a слепо повинуясь ее законам». «Это как-то легло на нее само собой, и она подошла точно под тучу, но пятясь назад и не забегая вперед — а полюбила Обломова просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку». «Она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать, то это было бы для нее новостью — она бы усмехнулась и застыдилась». «Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится». Если б ее спросили, любит ли она его, она бы опять усмехнулась и отвечала утвердительно, но она отвечала бы так и тогда, когда Обломов жил y нее всего с неделю». «За что или отчего полюбила она его именно, отчего не любя вышла замуж, не любя дожила до тридцати лет, а тут вдруг как будто на нее нашло?» «Она не думала, не сознавала всего этого». Когда однажды Илья Ильич спросил: «Скажите, что если б я вас… полюбил?» Она усмехнулась. «А вы бы полюбили меня? — опять спросил он». — «Отчего же не полюбить? Бог всех велел любить». — «А если я поцелую вас? — шепнул он, наклоняясь к ее щеке, так что дыхание его обожгло ей щеку. — «Теперь не святая неделя», — сказала она с усмешкою. — «Ну, поцелуйте же меня». — «Вот, Бог даст, доживем до Пасхи, так поцелуемся», — сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а стоя прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал ее в шею». — «Смотрите, просыплю корицу; вам же нечего будет в пирожное положить, — заметила она. — Не беда! — отвечал он». «Что это у вас на халате опять пятно? — заботливо спросила она, взяв в руки полу халата. — Кажется, масло? — Она понюхала пятно. — Где это вы? Не с лампадки ли накапало? — «Не знаю, где это я приобрел». — «Верно, за дверь задели? — вдруг догадалась Агафья Матвеевна. — Вчера мазали петли: все скрипят. Скиньте да дайте скорее, я выведу и замою: завтра ничего не будет». «Чувство Пшеницыной, такое нормальное, естественное, бескорыстное, оставалось тайною для Обломова, для окружающих ее и для нее самой». «Она не замечала» его, но если Обломов поедет в театр или засидится у Ивана Герасимовича», А. М. не спалось: «чуть застучат на улице, она поднимет голову, иногда вскочит с постели, отворит форточку и слушает: не он ли? Если застучат в ворота — она накинет юбку и бежит в кухню, расталкивает Захара, Анисью и посылает отворить ворота». «Когда Обломов сделался болен, она никого не впускала к нему в комнату, устлала ее войлоками и коврами, завесила окна и приходила в ярость» — «если Ваня или Маша чуть вскрикнут или громко засмеются?» «По ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Елья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи: «Что?» «Когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в комнату, не интересовался, что она делает, не шутил, не смеялся с ней — она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему». «Прежде, бывало, ее никто не видал задумчивой, да это и не к лицу ей: все она ходит да движется, на все смотрит зорко и видит все, а тут вдруг, со ступкой на коленях, точно заснет и не двигается, потом вдруг так начнет колотить пестиком, что даже собака залает, думая, что стучатся в ворота». Ее чувство к Обломову «было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем только, чтоб он выздоровел, и он никогда не узнал об этом. Сидела она y изголовья его ночью и уходила с зарей, и потом не было разговора о том». «Любовь ее высказалась только в безграничной преданности до гроба». На приглашение Обломова ехать хозяйничать в деревню отвечала: «Где родились, жили век, тут надо и умереть!» То же самое она ответила и Штольцам, звавшим ее после смерти Ильи Ильича жить вместе, подле Андрюши». После того как Илья Ильич подписал заемное письмо Мухоярову, А. М. «ужасно изменилась, не в свою пользу»: «глаза у ней впали», «в лице у ней — глубокое уныние». «Но не о себе» «вздыхает она», «тужит не оттого, что ей нет случая посуетиться, похозяйничать широко», потолочь корицу, положить ваниль в соус или варить густые сливки, «а оттого, что другой год не кушает этого ничего Илья Ильич, оттого, что кофе ему не берется пудами из лучшего магазина, а покупается на гривенники в лавочке; сливки приносит не чухонка, а снабжает ими та же лавочка, оттого, что вместо сочной котлетки она несет ему на завтрак яичницу, заправленную жесткой, залежавшейся в лавочке же ветчиной». Когда у ней вышли последние «семь гривен» и y Ильи Ильича «ничего не было», она пошла к «братцу» и наивно сказала, что «в доме денег нет». «Утром рано» «поехала к мужниной родне» «с заботой, с необычайной речью и вопросом, что делать, и взять у них денег». — «У них много: они сейчас дадут, как узнают, что это для Ильи Ильича. Если б это было ей на кофе, на чай, детям на платье, на башмаки, или на другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он любит французский горошек…» Денег «ей не дали, a сказали, что если у Ильи Ильича есть вещи какие-нибудь, золотые или, пожалуй, серебряные, даже мех, так можно заложить, и что есть такие благодетели, что третью часть просимой суммы дадут до тех пор, пока он опять получит из деревни». «Этот практический урок в другое время пролетел бы над гениальной хозяйкой, не коснувшись ее головы, и не втолковать бы ей его никакими путями, а тут она умом сердца поняла, сообразила все и взвесила… свой жемчуг, полученный в приданое». «Вскоре за жемчугом достала она из заветного сундука фермуар, потом пошло серебро, потом салоп…» Получив деньги от Обломова, «она выкупила жемчуг и заплатила проценты за фермуар, серебро и мех, и опять готовила ему спаржу, рябчики и только для виду пила с ним кофе. Жемчуг опять поступил на свое место. «Из недели в неделю, изо дня в день тянулась она из сил, мучилась, перебивалась, продала шаль, послала продать парадное платье и осталась в ситцевом ежедневном наряде, с голыми локтями и по воскресеньям прикрывала шею старой затасканной косынкой». «Вот отчего она похудела», но Илье Ильичу не сказала ни слова; «у ней доставало даже духа сделать веселое лицо, когда Обломов объявлял ей, что завтра к нему придут обедать» приятели. «Обед являлся вкусный и чисто поданный: она не срамила хозяина», хотя все «эти заботы» стоили ей «волнений, беготни, упрашиванья по лавочкам, потом бессонницы». В каждой обломовской копейке А. М. «отдавала отчет Анисье», а об этой тайне (о закладе жемчуга) даже Анисье не сказала. Не сказала и Штольцу, заявив, что Илья Ильич ей «ничего не долины — ни копеечки, они мне не долины», «а что я закладывала серебро, земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и себе башмаки купила, Ванюше на рубашки, да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича ни копеечки не пошло!» Все это она так скрыла, что даже Штольц только «вполовину, смутно прочел тайну жертв» А. М. — «Ни копеечки, ей-Богу, правда! — божилась она, глядя на образ и крестясь».

«Добрая и кроткая». «Братца» слушалась во всем, но, когда дело коснулось Ильи Ильича и Штольц сказал А. М.: «Нет, я вас прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье Ильичу будет очень неприятно…» — «послушно» ответила: «Так я не скажу им ничего!» Дала Штольцу свидетельство, что она никакой денежной претензии на Обломова не имеет». На упреки братца «вельможей» отвечала: «Что вы, братец, меня барином попрекаете? Что он вам делает? Никого не трогает, живет себе. Не я приманивала его на квартиру — вы с Михеем Андреичем». Она и Михею Андреевичу нашла, что ответить, когда Тарантьев, получив оплеуху от Ильи Ильича, заявил, что пришел не к Обломову, а к куме: «Бог с вами! Мне вас же надо, Михей Андреевич: вы к братцу ходили, а не ко мне. Вы мне хуже горькой редьки. Опиваете, объедаете, да еще лаетесь!» «Вдруг» глубоко окунулась она в треволнения жизни и «познала ее счастливые и несчастные дни». Но она любила эту жизнь, несмотря на всю горечь своих слез и забот, она не променяла бы ее на прежнее, тихое теченье, когда она не знала Обломова». «Она от ужаса даже вздрогнет, когда вдруг ей предстанет мысль о смерти; хотя смерть разом положила бы конец ее невысыхаемым слезам, ежедневной беготне и еженочной несмыкаемости глаз». «Она так полно и много любила: любила Обломова как любовника, как мужа и как барина», но только позднее, когда Илья Ильич уже умер, «она поняла, что проиграла и проспала ее жизнь, что Бог вложил в ее жизнь душу и вынул опять; что засветилось в ней солнце и померло навсегда». Таким солнцем был для А. М. Илья Ильич. Не только самого Обломова А. М. считала «барином», но даже участь своего сына от Ильи Ильича не равняла и не смешивала с судьбою первых детей своих, хотя в сердце своем, может быть бессознательно, и давала им всем равное место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки. «Те что? Такие же замарашки, как я сама, — небрежно говорила она: — они родились в черном теле, a этот, — прибавляла она почти с уважением об Андрюше и с некоторою если не робостью, то осторожностью, лаская его: — этот — барчонок!» При жизни Ильи Ильича «с ужасом думала, как «этот барин» «будет есть студень из лавочки»; после его смерти напрасно давал ей Штольц отчет в управлении имением, присылал следующие ей доходы, все отдавала она назад, просила беречь для Андрюши. «Это его, а не мое, — упрямо твердила она: — ему понадобится; он барин, а я проживу и так».

После того, как Штольц выручил Обломова «от воровских долгов», А. М. «жила и чувствовала, что жила полно, как прежде никогда не жила, но только высказать этого, как и прежде, никогда не могла, или, лучше, ей в голову об этом не приходило. Она только молила Бога, чтоб он продлил веку Илье Ильичу и чтоб избавил его от всякой «скорби, гнева и нужды», а себя, детей своих и весь дом предавала на волю Божию. Зато лицо ее постоянно высказывало одно и то же счастье, полное, удовлетворенное и без желаний, следовательно, редкое и при всякой другой натуре невозможное. Она пополнела; грудь и плечи сияли тем же довольством и полнотой, в глазах светились кротость и только хозяйственная заботливость. К ней воротились то достоинство и спокойствие, с которыми она прежде властвовала над домом, y нее «завелся большой шкап, с рядом шелковых платьев, мантилий и салопов; чепцы заказывались на той стороне, чуть ли не на Литейной, башмаки не с Апраксина, а из Гостиного двора, a шляпка» — из «Морской!» «За разными покупками она ездила» на паре собственных лошадей, но по-прежнему глаз А. М. «светил» над Обломовым, «как око Провидения», «сторожил каждое мгновение его жизни». «Над трупом мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением, и эта задумчивость легла навсегда тенью на ее лицо. Выплакав потом свое горе, она сосредоточилась на сознании о потере: все прочее умерло для нее, кроме маленького Андрюши. Только когда видела она его, в ней будто пробуждались признаки жизни, черты лица оживали, глаза наполнялись радостным светом и потом заливались слезами воспоминаний». «Она беспрекословно, даже с некоторою радостью, согласилась на предложение Штольца взять» Андрюшу «на воспитание, полагая, что там его настоящее место, а не тут, «в черноте», с грязными ее племянниками, детками братца». «Она была чужда всего окружающего, на все отвечала достоинством своей скорби и покорным молчанием», но она не по-прежнему смотрела «вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в глазах. Мысль эта села невидимо на ее лицо, кажется, в то мгновение, когда она сознательно и долго вглядывалась в мертвое лицо своего мужа, и с тех пор не покидала ее». «Навсегда осмыслилась ее жизнь»: «теперь уже она знала, зачем она жила и что жила не напрасно». С летами она понимала свое прошедшее все больше и яснее и таила все глубже, становилась все молчаливее и сосредоточеннее. На всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет и нечего было ей желать больше, некуда идти».

Словарь литературных типов. — Пг.: Издание редакции журнала «Всходы». Под редакцией Н. Д. Носкова. 1908-1914.

literary_types.academic.ru

35 гениальных и коротких цитат Чехова

Ребята, мы вкладываем душу в AdMe.ru. Cпасибо за то,
что открываете эту красоту. Спасибо за вдохновение и мурашки.
Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте

Один из друзей Чехова вспоминает такой случай:
— Однажды мы разговорились о «Степи». Почему-то вспомнилась в самом начале фраза, на которой я запнулся, читая впервые рассказ: «Она была жива, пока не умерла…» Что-то в этом роде.

— Быть не может! — воскликнул Чехов и сейчас же достал с полки книгу и нашел место: «До своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики», — Чехов рассмеялся. — Действительно, как это я так не доглядел. А впрочем, нынешняя публика не такие еще фрукты кушает. Нехай!
Эта фраза так и осталась в рассказе.

AdMe.ru собрал неустаревающие высказывания писателя, чье природное остроумие, парадоксальность мышления и лаконичность до сих пор остаются непревзойденными.

1. Дело не в пессимизме и не в оптимизме, а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума.
2. Если человек не курит и не пьёт, поневоле задумаешься, уж не сволочь ли он?
3. Ехать с женой в Париж все равно, что ехать в Тулу со своим самоваром.
4. Бывают люди, которые всегда говорят только умные и хорошие слова, но чувствуешь, что они тупые люди.
5. Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству.
6. Университет развивает все способности, в том числе — глупость.
7. Говорят: в конце концов правда восторжествует, но это неправда.
8. Здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди.
9. Для того, чтобы ощущать в себе счастье без перерыва, даже в минуты скорби и печали, нужно: а) уметь довольствоваться настоящим и б) радоваться сознанию, что могло бы быть и хуже.
10. Когда в твой палец попадает заноза, радуйся: «Хорошо, что не в глаз!»
11. У очень хорошего человека такая физиономия, что его принимают за сыщика; думают, что он украл запонки.
12. Замечательный день сегодня. То ли чай пойти выпить, то ли повеситься.

А.П.Чехов и Л.Н.Толстой, 12 сентября 1901 года

13. Всё знают и всё понимают только дураки да шарлатаны.
14. Тот, кому чужда жизнь, кто неспособен к ней, тому ничего больше не остается, как стать чиновником.
15. Одна боль всегда уменьшает другую. Наступите вы на хвост кошке, у которой болят зубы, и ей станет легче.
16. Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него.
17. Сотни верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек, когда он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет.
18. Если хочешь, чтобы у тебя было мало времени, — ничего не делай.
19. Нужно по капле выдавливать из себя раба.
20. Никто не хочет любить в нас обыкновенного человека.
21. Если против какой-нибудь болезни предлагается очень много средств, то это значит, что болезнь неизлечима.
22. Не стоит мешать людям сходить с ума.

Чехов с женой Ольгой Книппер.

23. «Циник» — слово греческое, в переводе на твой язык значащее: свинья, желающая, чтобы весь свет знал, что она свинья.
24. Эти умники все такие глупые, что не с кем поговорить.
25. Если бы все люди сговорились и стали вдруг искренни, то всё бы у них пошло к чёрту прахом.
26. Талантливый человек в России не может быть чистеньким.
27. Если твой поступок огорчает кого-нибудь, то это еще не значит, что он дурен.
28. Стать писателем очень нетрудно. Нет того урода, который не нашел бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя.
29. Нельзя требовать от грязи, чтобы она не была грязью.
30. «Познай самого себя» — прекрасный и полезный совет; жаль только, что древние не догадались указать способ, как пользоваться этим советом.
31. Уходить от людей — это самоубийство.
32. На земле нет ничего хорошего, что в своём первоисточнике не имело бы гадости.
33. …за почтовым отделением давно уже установилась репутация учреждения, в котором страшно бывать.
34. На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость — негодованием, на мерзость — отвращением. По-моему, это, собственно, и называется жизнью.
35. Жизнь, по сути, очень простая штука и человеку нужно приложить много усилий, чтобы её испортить.

AdMe.ru по материалам Собрания сочинений А.П.Чехова в двенадцати томах.
Фотографии из архива сайта anton-chehov.info

• Подписаться на AdMe

www.adme.ru