Интеллигенция и революция
Сергей Медведев: Один из вечных вопросов русской жизни – интеллигенция и революция. Собственно, это заглавие статьи Петра Струве из знаменитого сборника 1909 года «Вехи», написанного по следам первой русской революции 1905–1907 годов, по поводу ответственности русской интеллигенции за все, что произошло. О проклятом треугольнике русской истории между интеллигенцией, государством и народом говорится в сюжете нашего корреспондента Анастасии Тищенко.
Анастасия Тищенко: В XVIII веке в России появились первые интеллигенты. Это были дворяне-вольнодумцы, такие как Радищев, Новиков. Зарождение нового класса, по мнению писателя Бориса Вахтина, произошло благодаря «Царице-матушке Елизавете Петровне, отменившей смертную казнь и тем самым зародившей в нашем отечестве интеллигенцию». Выражать свои политические взгляды, не совпадающие с царской позицией, стало не так страшно.
В XVIII веке в России появились первые интеллигенты – это были дворяне-вольнодумцы
Позже философы Серебряного века сказали, что интеллигенция – это не обязательно люди из «образованного класса».
Главный критерий в этом определении – оппозиционность по отношению к официальной власти. В преддверии революции 1917 года интеллигентами называли анархистов и социалистов. Сегодня, спустя сто лет после октябрьских событий, Патриарх Кирилл обвиняет в подготовке революции именно интеллигенцию, которая, по его мнению, «совершила страшные преступления против бога, против своего народа, против своей страны».
С приходом советской власти жизнь интеллигенции не стала лучше. Многие представители белого движения были вынуждены бежать за границу. Тех, кто выступал против коммунистической партии, ссылали в лагеря. Условно «новая интеллигенция» выступала уже против советской власти. Распространять свои идеи приходилось подпольно – появились диссидентские движения, самиздат. Но в 1991 году цель была достигнута – Советский союз распался.
Сегодня в протестных движениях участвуют «рассерженные горожане» и «креативный класс». Последнее определение в России стало синонимом либеральной оппозиции. И хоть смертной казни за участие в акциях протеста не предусмотрено, обыски и аресты никто не отменил. Но интеллигенция продолжает свою нелегкую борьбу против той системы, которую когда-то установили другие ее представители.
Сергей Медведев: Поговорить об этой вечной теме мы пригласили наших гостей – политолога Глеба Павловского и публициста Андрея Архангельского.
Это одна и та же интеллигенция, если смотреть функционально по отношению к государству? Это один и тот же класс – те, что звали Русь к топору в XIX веке, что обсуждали буквально сотнями, тысячами статьи в «Вехах» в 1909 году, и те, что шли на Болотную площадь?
Интеллигенция – это русские образованные люди, обычно в оппозиции властям
Глеб Павловский:
Главное, что интеллигенция – это действительно существовавший феномен. Он очень реален – интеллигенция XIX века, дореволюционная интеллигенция, и реально, но совершенно по-другому существовала советская интеллигенция, которая находилась в определенных связях с первой. Она была в значительной степени искусственным созданием. Но то, что мы можем сегодня предложить стране, миру и самим себе, вряд ли можно описать термином, который когда-то долго приписывали Боборыкину, но, кажется, он все-таки не боборыкинский, но появился где-то в 1860-х годах и был популярным в Советском Союзе в 60-е годы.
А сегодня мы и не интеллектуалы в западном смысле, потому что вот уже в этом треугольнике, который мы таскаем за собой, как вериги, обязательно надо относиться к власти, к народу, и тогда ты в третьем углу – интеллигент.
А вообще-то, это из британской энциклопедии, кажется, столетней давности. Там было определение: интеллигенция – это русские образованные люди, обычно в оппозиции властям.
Сергей Медведев: Это типично русская ситуация – вот этот третий угол, межеумочное положение этой прослойки между властью и народом?
Сергей Медведев: Для вас это этический стандарт?
Андрей Архангельский: Конечно, и даже не этический, а какой-то человеческий – напоминать о человечности. Я бы сказал, что функция интеллигента в этом.
Сергей Медведев: Акакий Акакиевич: «Зачем вы меня обижаете?»… И вот это человек дает голос Акакию Акакиевичу…
Само наличие интеллигенции – это следствие всего образования русского общества, всей его системы
Андрей Архангельский:
Система отражает свою жестокость. Она ее демонстрирует, можно сказать, бессознательно, в каких-то мельчайших деталях. Интеллигент нужен, чтобы напоминать о том, что это аномально.
Андрей Архангельский: Кроме того, я бы сказал, что сейчас эта функция несколько обострилась и приобрела международное значение в связи с тем, что, условно говоря, конфликт в Европе (во Франции, в Германии) и в США между одной и другой частью общества тоже этически заострился. Он фактически опять свелся к противостоянию между модерном и архаикой, между деревней и городом.
Андрей АрхангельскийСергей Медведев: Пайпс писал, что интеллигенция появляется там, где невозможна политика. С одной стороны, это некий продукт несовершенства русской системы. С другой стороны, она же вызвана к жизни задачами модернизации. Петр отправляет дворянских детей за границу, часть из них там остается, но те, кто возвращается, полагают основы этому творческому классу. То же самое в шестидесятые годы – реформенная Россия, и к жизни вызываются совершенно новые люди, все эти разночинцы, которые получают образование, выполняют задачи капиталистического развития. Каждый раз государство вызывает к жизни эту прослойку.
Глеб Павловский: Парадоксально, что Пайпс, который, конечно, является в каком-то смысле эталонным западным мыслителем, попадает здесь в плен своих штудий именно России. Ведь во Франции интеллигенция возникает в период, можно сказать, разгула политической жизни. Не так много стран, где интеллигенция существует в таком чистом виде. При всех отличиях, Франция в этом качестве называется второй после России.
Безусловно, правильно, что один из компонентов деятельности интеллигенции – это дворянское внутреннее освобождение. Но это был именно протест против того, что понималось как рабство. И, вообще, эта тема не уходит. Там, где есть русская интеллигенция, всегда есть борьба, вытеснение, преодоление, превозмогание рабства. Это очень важный момент.
И Пайпс говорит о России, в которой во всех вариантах, даже в самом либеральном, перед гибелью старой имперской России, где уже в каком-то смысле была возможна политическая деятельность, все-таки оставался огромный пласт рабских структур, порабощающих на индивидуальном или на групповом уровне.
Сквозная линия нашей страны – это то, что в ней очень разные режимы постоянно генерируют в разных вариантах вот тот удобный для тебя эталон. Ты входишь в этот эталон. Это рабский эталон, эталон покорности, подчиненности, причем даже личной, опережающей требования к тебе.
Пайпс писал, что интеллигенция появляется там, где невозможна политика
Сергей Медведев: Но интеллигенция является одним из стейкхолдеров этой системы рабства.
Глеб Павловский: Да.
Сергей Медведев: Особенно в советский период.
Андрей Архангельский: Как сегодня интеллигенту невозможно каким-либо образом оправдывать Сталина. Это лакмусовая бумажка, рубеж.
Глеб Павловский: Да. Поэтому у нас до сих пор интеллигенция не написала биографии Сталина. А вот немецкая интеллигенция написала много блестящих биографий Гитлера, и это не мешало антигитлеризму.
Сергей Медведев: Это очень больной вопрос, потому что в сталинские времена интеллигенция была одним из приводных ремней системы сталинизма.
Глеб Павловский: Сталин создал этот феномен именно специфической сталинской, а впоследствии – просто советской интеллигенции…
Функция интеллигента – напоминать о человечности
Андрей Архангельский: …из которой вынут этический стержень. Сталин, как и любая власть в Советском Союзе, пытался отделить от интеллигента его этическую составляющую, то есть вытащить его личную совесть, как блок из машины, и вставить туда какую-то идеологию или, например, эстетику – уже в поздние годы. Ты интеллигент, ты можешь себе позволить кое-что говорить про эстетику и даже провозглашать какие-то эстетические манифесты, но лезть в этику – ни в коем случае!
Парадокс заключается в том, что Сталин действительно создал удобную ему советскую интеллигенцию, которая аплодировала на съездах и так далее, но чем это закончилось? Уже буквально через 15 лет, начиная не с шарашек, а с технической интеллигенции, которая ваяла атомную бомбу, ей невозможно стало не дать некоторую свободу и вольномыслие, лишь бы они сделали бомбу. А поскольку им дали большую свободу, эта же советская интеллигенция, условно говоря, очень быстро прогнила изнутри. И к 60-м годам она как бы вывернулась наизнанку: изнанка опять стала интеллигентской. Идея старой интеллигенции проросла сквозь искусственно созданную советскую.
Сергей Медведев: Это был парадокс, потому что, с другой стороны, интеллигенция все равно была сословием, зависящим от государства.
Андрей Архангельский: Как говорится, природа берет свое.
Глеб Павловский: Я думаю, что здесь дело не в природе и не в генетике, о которой сейчас очень модно говорить. Сталин сознательно использовал старую интеллигенцию как компонент, не давая ей возможности задать этический стандарт. Только после того, как инженеры были разбиты как класс во время известного процесса рубежа 30-х годов, они были полноправно включены в отряд советской интеллигенции, а до этого это было, скорее, клеймо. А уже на XVIII съезде Сталин прямо говорит активу: «А вы знаете, что вы – интеллигенты? Не думайте, что партия – это что-то такое… Забудьте. Вы уже не рабочие, не колхозники, вы – советская интеллигенция».
Сергей Медведев: И я хотел бы понять – что это? Это советское сословие? Сословие в большой системе перераспределения? Или это некий этический императив? Ведь если это сословие, то оно закончилось вместе с Советским Союзом.
Глеб Павловский: Попробовали бы вы выступить с этическим императивом внутри предвоенной советской интеллигенции… Это было очень трудно. Война чуть-чуть изменила ситуацию. Во время войны стихи Ахматовой могли печататься на первой странице «Правды». И это продолжалось еще первые два года после войны, пока Сталин не провел очень эффективную, кинжальную, не такую кровавую, как в 1937 году, но чрезвычайно эффективную кампанию по удалению этого этического компонента, этической претензии интеллигенции, которая потом с большим трудом вернулась, но уже в сильно искаженном виде после его смерти– в 1956-м, в 60-е годы. Но тот вариант интеллигента, который вернулся с войны и чувствовал себя вправе говорить от всего народа, не противостоя ему, был фактически разбит, деморализован и коррумпирован.
Сергей Медведев: Можно ли вообще говорить о существовании интеллигенции сегодня?
Сегодня интеллигенту невозможно каким-либо образом оправдывать Сталина – это лакмусовая бумажка, рубеж
Андрей Архангельский: Я вынужден напомнить о труде Ханны Арендт о коллективной ответственности при диктатуре, где она пишет, что часть немецкого общества, которая осталась свободна от пропаганды в 30-е годы в нацистской Германии, это люди, для которых вовсе не культура и не образование были важнейшим модусом, а всего лишь наличие «сверх-Я» или совести, наличие постоянного, незримого диалога с самим собой. С кем мы внутренне спорим? Со своей совестью, со своим вторым «Я». И вот Арендт пишет, что именно интенсивность и напряженность этого диалога спасала людей от неправедных поступков.
В данном случае слово «интеллигент» – это, в конечном итоге, всего лишь слово. Мы ведем речь о людях, у которых сохраняется этот диалог с самими собой, то есть совесть как контролер, и о людях, у которых этот диалог со вторым «Я», со «сверх-Я» отсутствует.
При тоталитаризме государство решает, что хорошо, а что плохо, даже на этическом уровне
Мне кажется, эта проблема по-прежнему остается актуальной, поскольку тоталитарная система отучает человека от того, что внутри у него есть какой-то капитан. Тоталитарная система всегда берет на себя решение этических проблем. При тоталитаризме государство решает, что хорошо, а что плохо, даже на этическом уровне. Человек освобождается от решения этих проблем. Ему так проще. Но сохраняется какая-то часть «уродов», которая по-прежнему решает этот вопрос, прежде всего, исходя из самих себя. Что-то внутри дает им эту осмысленность.
Сергей Медведев: Итак, «интеллигенция» – это для вас по-прежнему этическое определение.
Андрей Архангельский: Да.
Сергей Медведев: Тема интеллигенции и революции особенно очевидна сейчас. Мы отмечаем столетие 1917 года, говорим о роли русской интеллигенции в той революции. В 2017 году, когда очевидным образом закончился цикл протеста, связанный с Болотной площадью, поднимается новая волна протеста, и встает вопрос – а какую роль интеллигенция или образованный, городской класс играет в этих новых протестах? О роли интеллигенции в протесте говорит публицист Александр Рыклин.
Александр Рыклин: Интеллигенция – это наиболее ответственная часть общества, которая при этом генерирует содержательные смыслы и берет на себя ответственность за воплощение их в жизнь. Если мы договорились про это, то дальше не очень сложно. Ведь если в этой стране суждено победить прогрессу, если эта страна будет дальше двигаться вперед, а не застынет на том чудовищном и скромном месте, на котором она сейчас остановилась, то это может быть сделано только руками того самого сегмента общества, который называется «интеллигенция».
Непопулярность интеллигенции обусловлена всегда одним и тем же во все времена и эпохи. Интеллигенция раздражает тем, что отличается от других слоев общества по самым разнообразным параметрам. Интеллигенция образованней, она тоньше чувствует окружающий мир. Интеллигенция создает смыслы. Никакие другие слои общества не могут создавать смыслы.
Интеллигенция – это наиболее ответственная часть общества, которая при этом генерирует содержательные смыслы
Мне кажется, что у интеллигенции в любые времена нет задачи консолидировать все общество. У интеллигенции, возможно, есть задача решать какие-то внутриполитические проблемы, которые возникают внутри отдельных обществ или государств. Но в данном случае интеллигенции достаточно заручиться поддержкой какой-то активной части общества, чтобы решать политические проблемы. И это вовсе не большинство, это всегда активное меньшинство.
Идеальные образцы политического функционирования, политической жизни вполне сопоставимы с представлениями интеллигенции о том, что хорошо, а что дурно, что порядочно, а что подло, что правильно с этической точки зрения.
Александр РыклинИнтеллигенция, несомненно, может говорить на политическом языке, когда есть такая необходимость, когда внутри государства созрела ситуация, при которой интеллигенция должна брать на себя ответственность за судьбу этого государства, а то и за судьбу нации. Если интеллигенция находит в себе силы брать ответственность за судьбу нации, значит, она может претендовать на многое.
Сергей Медведев: Вы согласны с тем, что интеллигенция – это агент перемен?
Глеб Павловский: Я бы сказал, что такое может случиться. И надо быть готовым к этому. Мы часто теряем вторую сторону. Если ты демиург, то ты несешь ответственность и за провалы. А так получается, что интеллигенция – всегда инициатор, но она никогда не виновата в происшедшем и не любит обсуждать эту тему, потому что всегда есть кто-то другой, кто спустился с Марса и поломал проект.
Сергей Медведев: Это как раз «веховская» тема.
Если ты демиург, то ты несешь ответственность и за провалы
Глеб Павловский: Да. И я думаю, что «веховская» тема просто была чуть-чуть недотянута, потому что это был все-таки еще сравнительно благой 1909 год.
Сергей Медведев: Тогда еще не могли представлять, что произойдет.
Глеб Павловский: И на что способны, в том числе, многие из тех, кто был в этой же среде. Проблема в том, что 1917 год интеллигенция на всех этапах проходит в разной степени. Ну, конечно, максимальный – в начале: это одна революция. Не было двух революций за один год, была одна революция, которая началась в феврале. И если посмотреть микроисторию этого периода… В этом смысле прекрасна книга Мельгунова, где подробнейшим образом описываются первые три-пять дней февраля, и видно, сколько раз совершались неправильные выборы, сколько раз некоторые вещи, которые находились в горизонте возможного и были в головах, не делались тогдашними людьми. Конечно, очень многое было упущено интеллигенцией в первые дни.
В 1991 году несколько дней власть была у интеллигенции – правда, советской.
Сергей Медведев: Сам август 1991 – это дело рук интеллигенции?
В 1991 году несколько дней власть была у интеллигенции – правда, советской
Глеб Павловский: Реакция на путч, конечно, была делом интеллигенции. И неделю или две, можно сказать, власть была у нее в руках. К сожалению, она просто сыграла в нелюбимую мною притчу Солженицына о слишком раскаленном шаре власти, от которого избавляются – только в данном случае не налево, а в сторону аппарата.
Сергей Медведев: Андрей, а нынешняя Болотная, 2011-2012 годы – это тоже воспроизводство все той же прежней модели, о которой говорит Глеб Олегович?
Андрей Архангельский: Я провел все десять дней на «Оккупай Абай».
Сергей Медведев: Там был огромный социальный срез! Там были и профсоюзы, и…
Андрей Архангельский: Это был удивительный мир – как бы предвестие будущего трехпартийного парламента. Были либералы, были левые или коммунисты внутри лагеря, а по периметру их охраняли националисты. Такой странный лев возлежал с собачкой. Это было что-то невероятное! Невероятная демонстрация способности договориться, не говоря уже о том, что на второй день там появилась кухня, а на восьмой день можно было выбирать вегетарианскую или обычную еду. Это такой мир, который сформировался за восемь-десять дней.
Но, безусловно, основным двигателем всего этого была, интеллигенция, которая проросла сквозь 90-е – точно так же, как она проросла сквозь сталинщину.
Извините, кому интересна была интеллигенция в 90-е годы? Родители трудились, и считалось, что их дети занимались чем угодно. Тем не менее, в 2012 году мы увидели, что выросло поколение людей, которое фактически воспроизводит основные тезисы интеллигенции, в первую очередь, 60-х. Я вижу абсолютную связь между интеллигенцией 60-х годов, между интеллигенцией, к которой принадлежал Глеб Олегович, и современными людьми. Они воспроизводят ту же модель.
Это, опять же, наша проклятая герметичность. «Левада-центр» еще в 1994 году подметил, что империи больше нет, а советский человек продолжает самовоспроизводиться. И интеллигенция в этом смысле тоже самовоспроизводится. Родители – да, но есть еще какие-то неконтролируемые вещи. В России невелик выбор, какое занять место в жизни. Вот ты занимаешь либо одно место, либо второе, может быть, какое-то промежуточное третье – и, в общем-то, все. Выбора у тебя по-прежнему нет.
Сергей Медведев: Это вопрос о сословном обществе.
«Левада-центр» еще в 1994 году подметил, что империи больше нет, а советский человек продолжает самовоспроизводиться
Андрей Архангельский: Да, но у нас сословие формируется не столько по имущественному, сколько по этическому принципу. Ты сам решаешь за себя, или ты передоверяешь свое право на решение экзистенциальных вопросов государству.
Сергей Медведев: Глеб, а интеллигенция способна к коллективным действиям? Является ли она коллективным политическим субъектом? Я вспоминаю тот же Координационный совет оппозиции 2012 года – и что из этого получилось?
Глеб Павловский: Его можно вспомнить только с ужасом. Но есть и более сильные случаи – например, Болотная 2011-2012 годов. Высокая способность договориться демонстрируется, а договоренности нет. Была же повестка, которая вывела людей на улицу, но попытки ее проработать и тут же сделать какие-то практические политические шаги отсутствуют.
Глеб ПавловскийПримерно через год после этого я разговаривал с одним французом. Я показывал ему этот остров – это «Дождь», это «Коммерсант». Он говорит: «Это те издания, представители которых были на демонстрации?». Я отвечаю: «Да». «И они не захватили редакции?! А что они тогда вообще делали?!» Он просто не поверил. Это же первое, что делается в таких случаях. Они ели вегетарианскую пищу.
Сергей Медведев: Я это называю «неспособность сойти с тротуара», особенно когда выносят эти приговоры Навальному, а люди циркулируют по тротуарам Тверской улицы и демонстрируют неспособность выйти на проезжую часть, потому что их тут же заметут в автозак.
Высокая способность договориться демонстрируется, а договоренности нет
Глеб Павловский: Как раз в истории с Навальным, я думаю, было сделано почти все возможное. Ведь люди пришли, и их никто, в сущности, не звал тогда, в июле 2013 года. Они пришли и сделали невозможным его арест, его приговор по этому тюремному делу до сегодняшнего дня. Я очень хорошо это помню, я – один из тех, кто стоял на этом бордюре Думы.
Сергей Медведев: Я тоже там был.
Глеб Павловский: Все окна были открыты. Ни в одной столице мира демонстранты не пропустили бы этот момент – ни в одной, кроме Москвы!
Андрей Архангельский: У нас к списку вечных вопросов добавился вопрос: Навальный и интеллигенция. Ведь основные акторы этой движухи тоже движимы именно этическими принципами. Навальный апеллирует к этике – не врать, не воровать. Его основные потребители-акторы – это интеллигенция, пускай она и 1990-го или 1995 года рождения – они движимы той же благородной старинной задачей.
Но при этом сам Навальный совершенно уходит от обсуждения этической повестки. Он в этом смысле безвкусный, как специальный хлеб для тех, кто сидит на диете. Его невозможно опознать. Он никак не раскрашивает свои идеи, не упаковывает их в этику. Вероятно, он делает это сознательно, а может быть, и бессознательно – потому, что он считает, как обычно считают политические вожди в России, что это вопрос 25-й. Но на самом деле ему придется решить этот вопрос – по крайней мере, для себя. Он не сможет отделаться от этих вопросов.
Сергей Медведев: Обратная сторона этого, я думаю, в том, что интеллигенция не может определиться по отношению к Навальному.
Андрей Архангельский: Интеллигенция может препарировать Навального. Она его уже разложила – где у него этика, где что….
Сергей Медведев: Сейчас очень многие об этом пишут – казалось бы, вот он, сборный пункт для того, чтобы сформулировать какую-то четкую программу протеста в преддверии 2018 года. Но нет, интеллигенция, как в Координационном совете, продолжает…
Андрей Архангельский: Навальный знает, что говорить на этом языке, апеллировать к этой части аудитории – это означает гарантированно потерять все остальное. Это наша трагедия, потому что наше общество разделено. Как только, условно говоря, какой-нибудь рабочий судоверфи услышит интеллигентский дискурс, вероятно, у него это вызывает отторжение. Это у нас считается нормой. Хотя вспомним польскую «Солидарность» 80-х годов – это же рабочие, тем не менее, возник союз рабочих, интеллигенции и церкви.
Сергей Медведев: Там католицизм.
К списку вечных вопросов добавился вопрос: Навальный и интеллигенция
Андрей Архангельский: Стало быть, мы делаем вывод, что было что-то общее – это вера, католицизм. Да, у нас церковь в этом смысле антилиберальна, антисвободна. Она базируется именно на идее свободы как представляющей главную опасность.
Сергей Медведев: Глеб, поговорим о возможных акторах возможного будущего. Мы все живем в 17-м году, в некоем преддверии протеста, перемен, революции – не обязательно кровавой, по образцу 17-го года. Какие могут быть ключевые акторы в этих грядущих переменах? Среди них есть интеллигенция? Или это тот самый дальнобойщик, тот самый рабочий судоверфи?
Глеб Павловский: Эти оппозиции, которыми мы постоянно оперируем, сами по себе глубоко внутри интеллигентские, герметичные – пресловутый грубый дальнобойщик и тонкий интеллигент с каким-то тонким, особенно утонченным интеллигентским дискурсом. Навальный ведь не про этику отдельно – такое представление тоже неверно. Это политик, который постоянно указывает на нарушения нормы. Это совсем не антиэтическая позиция, и, в то же время, она глубоко политическая. Он как раз нашел тот коридор, который является общим и для дальнобойщика, и для интеллигента. И, кстати, это подтверждается просто структурой поддержки.
Ведь наша система сегодня – это не та, не советская система. Наша система – это постоянный игрок нормами. Она не признает никакую норму. И она не сможет существовать в принципе, если признает какую бы то ни было норму, это будет просто мешать. А поэтому для ее аппарата не существует норм. Они могут все, в каком-то смысле – в большей степени, чем аппарат тоталитарных стран, который был зажат в определенные тогдашние регламенты.
Андрей Архангельский: Напоминание о норме воспринимается властью как угроза. Для них напоминание о норме – то есть не врать, не воровать – уже является покушением на устойчивость системы. Но я напомню, что интеллигенция говорит ровно о том же. Она напоминает о норме, только этической, о том, что основные представления о добре и зле незыблемы. Невозможно говорить «да» насилию. Невозможно видеть в центре не человека, а государство. Она напоминает о норме цивилизационной и универсальной. И в этом смысле напоминание о норме Навального и напоминание о норме интеллигенции идут параллельно.
Сергей Медведев: Власть живет по законам чрезвычайного положения, по законам исключения.
Российская система – это постоянный игрок нормами, она не признает никакую норму
Глеб Павловский: А интеллигенция – это сословие. Она отказывается говорить о своих интересах и отказывается в своей среде видеть то, что она хорошо видит в государственном аппарате, потому что это друзья, это свои. И каждый из нас хорошо знает тех наших друзей-интеллигентов, которые, увы, подпадают под негативный критерий Навального, особенно в 90-е годы всякое было. Но мы не будем о них говорить, потому что они сословно свои. Этой сословности, кстати, нет у западного интеллектуала. Западный интеллектуал охотно будет уличать другого западного интеллектуала в коррупции или чем-то еще. У него не будет сословной солидарности.
Андрей Архангельский: Потому что есть норма.
Сергей Медведев: Да. Интеллигенция существует между Сциллой и Харибдой – между, с одной стороны, императивом этики, а, с другой стороны, сословностью и своей внутренней корпоративностью. О роли этики в политике говорит бывший депутат Госдумы Дмитрий Гудков.
Дмитрий Гудков: Можно не принять, но понять, когда депутаты голосуют за преференции для своего бизнеса. Но когда депутаты голосуют против детей-сирот, понимая, что этот закон их убивает… Вот здесь, на этом моменте, наверное, все и сломались. Когда они взяли такой грех на душу, дальше уже было просто голосовать за «пакет Яровой». Уже не шел разговор о совести, о какой-то человеческой этике, потому что они проголосовали за закон, который не имеет никакого отношения к политике.
Я знаю депутата, который, проголосовав за «закон Димы Яковлева», позвонил своей супруге. Она три дня с ним не разговаривала. Он напился, хотя никогда не выпивал, и сильно переживал по этому поводу.
В том, что мы сейчас видим в Думе, в правительстве, нет никакой ни политики, ни морали. Ведь если ты занимаешься политикой, то ты отстаиваешь какие-то интересы. Ты можешь заблуждаться, можешь быть неправ, но это значит, ты следуешь каким-то принципам и защищаешь их. Это политика, это социальное творчество – ты что-то делаешь.
Дмитрий ГудковВ том, что мы сейчас видим в Думе, в правительстве, нет никакой ни политики, ни морали
Борис Немцов был когда-то первым вице-премьером, губернатором, лидером фракции в Госдуме. А потом он оказался в оппозиции. Вот он защищал определенные принципы. Он многим жертвовал.
В политике есть мораль, просто эта мораль исчезла в государственных институтах. Конечно, проще воровать, проще голосовать за всякие мракобесные законы, проще организовывать войну на востоке Украины, когда морали нет.
Я знаю разных людей, которые сохранили какие-то принципы, вне зависимости от занимаемой должности, от количества денег, от какого-то социального статуса. Но пока нет критической массы людей, которая вернула бы эту мораль в государственную политику, в государственные институты. Многие уехали, многим безразлично, многие не готовы бороться. Это же ведь тоже качество человеческого капитала. С этим у нас, конечно, проблема.
Сергей Медведев: А вы верите в то, что возможно организовать новую русскую политику вокруг морали, вокруг этического ядра? Не только политику протеста, диссидентства и сопротивления, но именно активную политику – скажем, программу следующего кандидата на выборах 2018-го, 2024 года.
Глеб Павловский: Для этого надо сначала увидеть сцену, политическое поле. Кстати, не говорите о 2024 годе, потому что это уже какое-то…
Сергей Медведев: Пораженчество.
Глеб Павловский: Надо говорить о политике здесь и сейчас. Если она не здесь и не сейчас, то она не политика. Интеллигент, кстати, сто и больше лет назад находил общий язык с рабочими, к которым он шел, организовывал школы. Было же огромное количество кружков, школ, листовок, удачных или неудачных, но это была огромная индустрия. Она была похожа на сегодняшние социальные сети. И она реально работала. Очень многие рабочие стали интеллигентами, пройдя через эти школы.
Андрей Архангельский: Коммуникация возможна.
Интеллигент сто и больше лет назад находил общий язык с рабочими
Глеб Павловский: Да, но для этого надо отнестись к текущему процессу не как исходно описанному. Здесь есть какая-то проблема. Я бы сказал, современный российский интеллектуал – как будто зритель театра «но». Он приходит и смотрит на картины, на тени перед ним. Он не пытается заглянуть туда (а что там?), хотя охотно рассуждает, кто стоит за тем и за тем. Он не действует. Действуют другие. Он говорит: «Сцена занята, там Путин. Вот когда Путин уйдет… Или когда на улицу выйдет миллион человек». Это довольно сильное требование. Ну, вот ты и выйди. Нет, сперва пусть выйдет миллион, а тогда я… А что тогда?
Андрей Архангельский: Это какой-то другой миллион.
Глеб Павловский: Тогда ты им и не понадобишься – вот в чем дело! Это как бы уже не просто пораженческая политика, а передача своей работы другим. И тогда на твое место выходит Тесак со своей повесткой. И тогда ты осуждаешь, у тебя есть занятие. Ты осудил Сталина, ты осудил Тесака, националистов. Навальный тоже делал что-то не то, надо порыться, что у него было: пять лет назад он вообще-то был в «Яблоке», бывал замечен с националистами.
Все это исходная зрительская позиция. Конечно, вопрос об этике встает немедленно, как только ты делаешь первый реальный шаг. Что ты делаешь? Ты применяешь насилие, призываешь к насилию или не призываешь к насилию.
Андрей Архангельский: Призываешь отказаться от него.
Глеб Павловский: Препятствуешь ему.
Путинизм – это, прежде всего, антиэтика, антисистема
Сергей Медведев: Здесь действительно какое-то очень большое позитивное ядро – не ядро негативизма, не ядро оппозиционного движения, а ядро некоей программы для возрождения России. Ведь путинизм – это, прежде всего, антиэтика, антисистема. Это его главное содержание.
Андрей Архангельский: Наше счастье заключается в том, что, на мой взгляд, мы совпали с глобальным историческим процессом этизации политики. Ретроспективно окинем взглядом конец 90-х, сытые 2000-е годы: казалось, что политика умерла, превратилась в техническую вещь. Говорить о разнице между правыми и левыми партиями в Европе фактически уже не приходилось. Политика превращалась в маркетинг.
И вдруг случилось нечто неожиданное – появился еще один злобный актор, появилась угроза национализма. Угроза коллективной Ле Пен возникла на горизонте в Европе почти одновременно, как реакция на мигрантов, как реакция на «другое» в философском смысле.
И вот здесь, как контроверза этой угрозе национализма, политика внезапно стала приобретать именно этические черты. Что такое – «welcome, мигранты»? Что такое – «welcome, беженцы»? Это ведь сугубо этическое, человеческое действие. Конфликт опять проходит по способности совершать человечные поступки – это сострадание и так далее, независимо, понимает даже это мигрант это или нет. Мы это делаем для себя, а не для них, а это уже сугубо этическая позиция.
Почему позиция Ангелы Меркель так раздражает наших пропагандистов? Потому что в основе своей это этический поступок. Она поступает вопреки политическим выгодам, вопреки себе. Они сами риторически вопрошают: «А что же она думает?! Люди за нее проголосуют после этого?» Какая-то часть людей – да, потому что они разделяют эти этические термины.
Мы отставали на период, на порядок, и вдруг история уравняла, обнулила результат
И, собственно говоря, конфликт политический превратился в конфликт этический. Мы это наблюдаем в ситуации с Трампом, в ситуации во Франции, в Англии, в Германии. Этика стала политикой, или политика превратилась в этику? И это для нас, которые всегда были сбоку от мировой истории, гениальный шанс. Мы опять сравняли счет. Мы отставали на период, на порядок, и вдруг история уравняла, обнулила результат. Мы опять в этом смысле оказались на одной волне, в одном ритме с миром.
Сергей Медведев: Неожиданно в эти дни в центре политики оказывается этический вопрос – вопрос о Сталине. Согласно опросу «Левада-центра», Сталин – величайший исторический деятель. 38%, правда, против (пять лет назад было 42%), но тем не менее. Как вокруг этого строить этическую позицию, этическую политику?
Глеб Павловский: Признаться, я не вижу в этом большой проблемы, потому что для меня это артефакт. Это сознательное разрушение любого ответственного, сколь-либо квалифицированного высказывания и об обществе, и о русской истории, и о нашем прошлом, которое проводится через массмедиа, и корреляция между этими мнениями и политикой массмедиа, которая последовательно уничтожает институт репутации в принципе, как таковой. Она высмеивает его. Репутацией пользуется один человек, все остальные вне этого критерия. Тогда Сталин (это было не в первый раз, это было и в Советском Союзе) располагает двойным потенциалом – к архаическим и советским образам всей этой энергетики добавляется некая оппозиционность, с которой советский шофер вешал его портретик на лобовое стекло: дескать, знайте, суки, я не ваш. Суки были в Кремле. Это как бы одновременно и жест ультралояльности, и жест оппозиционности. Это очень удобно.
Это проходит, когда людей выводят из искусственного транса. Ведь в этом трансе участвуют не только массмедиа, но и социологи, которые иногда просто задают форматирующие вопросы, а иногда – невольно скорректированные под существующие в массмедиа. Отношение к Сталину, вся эта линейка великих людей, которая там присутствует, сама по себе является провоцирующей. Эта цифра не отражает реальной готовности людей жить и мыслить в сталинской матрице, а тем более быть активом такой политики.
Андрей Архангельский: Я думаю, что сейчас этот Сталин точно так же является языком сигналов. Вот как путинская власть приучила всех к тому, что она не разговаривает с людьми, а посылает сигналы, которые нужно считывать, точно так же этот Сталин или, я бы сказал, язык Сталина, дискурс Сталина посылает сигнал власти.
Сергей Медведев: О чем?
Андрей Архангельский: Страшно сказать, но это ровно тот же сигнал, который посылали дальнобойщики в 70-х. Они говорят, что предпочли бы голое сталинское насилие даже по отношению к самим себе вот этому вашему либеральничанью. Они понимают насилие как единственный способ управления – в том числе и страной, и ими самими. Это взывание о насилии: «Совершите над нами насилие!»
Глеб Павловский: Это взывание к насильственной норме. Они приписывают Сталину и сталинскому насилию запрос на нормализацию.
Андрей Архангельский: «С нами по-другому нельзя».
Глеб Павловский: Они требуют жестокой справедливости.
Сергей Медведев: Декриминализация побоев из той же серии (а это, кстати, поддерживает большинство населения), пытки в полиции…
Насилие было всегда и везде, и Сталин является символом этого насилия
Андрей Архангельский: Условно говоря, интеллектуальная часть сталинизма внушает нам, что насилие – это нормально. Насилие было всегда и везде, и Сталин является символом этого насилия.
Сергей Медведев: Очень хорошо, что мы вышли на тему Сталина, на тему нормализации насилия, потому что это возвращает нас к тому этическому ядру интеллигенции и к той этической политике, которая необходима России сейчас, в 2017 году, как некая веревочка, за которую, как за волосы, можно вытянуть себя из той трясины, в которой мы все оказались. Это снова возвращает нас к идее об этической роли, о фигуре интеллигента, которая, видимо, по-прежнему, остается субъектом российского исторического процесса.
Интеллигенция и эволюция – Weekend – Коммерсантъ
В издательстве «НЛО» вышла книга историка Дениса Сдвижкова «Знайки и их друзья» — глубокий и едкий анализ феномена русской интеллигенции
Интеллигенция — не нейтральное обозначение социальной группы. В самом этом слове как будто бы уже содержится вызов и ряд тревожащих вопросов. Интеллигенция — гордость нации и соль земли или, наоборот, сборище вечных отщепенцев и «лишних людей»? Представляет все лучшее в России или не имеет к своей стране никакого отношения? Спаситель или предатель? Обязательный элемент модерного общества или уникальный русский феномен (в конце концов, это одно из слов, которые европейские языки заимствовали из русского — вместе со «спутником» и «самоваром»)? Жива ли настоящая интеллигенция или давно погибла (после большевистской революции, сталинских чисток, 1990-х, распространения интернета)? Все эти вопросы волнуют русское общество десятки или даже пару сотен лет. Книга Дениса Сдвижкова помогает в них неплохо разобраться.
«Знайки и их друзья» — переработка академической монографии Сдвижкова на ту же тему, вышедшей в 2006 году по-немецки. Книга издана в научно-популярной серии «Что такое Россия?» (пожалуй, это едва ли не лучший том серии), но популярность здесь проявляется не в упрощении, а в ироничности, настойчивой игривости изложения: шутки загораживают путь пафосу, рвущемуся из самого слова «интеллигенция». (Отчасти Сдвижков стилизует свое повествование под манеру светского литератора-любителя, подмигивающего понимающей публике «своих», какими были первые русские интеллигенты карамзинской эпохи).
Стоит сказать две вещи о жанре. Во-первых, это не последовательная история, где главное — периоды, вожди и последователи, а история понятий. Интеллигенция объясняется через ключевые слова: от «мнения» и «освобождения» до «духовности» и «пошлости» (включая «очки» и «шляпу»). Во-вторых, это сравнительная история. Сдвижков полагает, что русская интеллигенция, конечно, уникальная, но не то чтобы очень. Процесс становления класса интеллектуальной элиты шел во всех европейских обществах. Россия в чем-то отставала, а в чем-то, наоборот, оказывалась впереди и влияла на Западную Европу (так, французские ангажированные интеллектуалы эпохи знаменитого дела Дрейфуса осознавали себя как единое сообщество с оглядкой на русских народников). Понять особенность России можно, только постоянно сравнивая ее с ближними и дальними соседями. В книге Сдвижкова это Франция, Англия, Германия и Польша — родина самого понятия «интеллигенция» как определения слоя мыслящих людей (вообще изрядная часть русского политического словаря — полонизмы).
На латыни «интеллигенция» — это попросту способность к чтению и суждению. Превращаясь в абстракцию, оно означает способность «читать мир», придавать аморфной реальности смысл. В античной философии это качество одной отдельной личности, однако в XVIII веке в словаре просветителей интеллигенция превращается в свойство общества — разумность как коллективный талант к постижению и управлению миром. В следующем веке в странах Восточной Европы интеллигенция становится именем для носителей этой способности. Свойство окончательно превращается в миссию, обрастает грузом ответственности и ореолом святости.
Интеллигенция, и русская и европейская, существует в сложной системе союзов и противостояний. Сдвижков подробно разбирает их: интеллигенция и государственная власть — патрон и партнер в просвещении народа или мучитель и источник всего зла; интеллигенция и народ — темная и страшная масса или святой страдалец, в спасении которого и есть смысл существования интеллектуалов; интеллигенция и церковь — другой попечитель о смысле, вечный образец и вечный конкурент; интеллигенция и богема — безответственные интеллектуалы, соблазняющие эскапизмом и отказом от миссии; наконец, интеллигенция и средний класс — презренный мещанин, объект сильнейшей ненависти и неизбежный симбионт, без которого модерных интеллектуалов бы попросту не существовало.
В этом огромном поле притяжений и отталкиваний интеллигенция постоянно меняет свои позиции. Так же как меняется сама ее социальная природа: от вальяжных придворных, пописывающих на досуге оды и памфлеты, до яростных разночинцев — и вплоть до большевиков, презиравших интеллигенцию от всей души, но являвшихся ее типичными представителями.
За три века своего активного существования интеллигенция претерпела великое множество таких метаморфоз, однако сейчас, как считает Сдвижков, ее история, в сущности, закончена. В эпоху глобального капитализма и окончательного превращения интеллектуалов в специалистов «высокой» интеллигенции с ее амбициями и метаниями больше нет места.
Может быть, это и так, но само ускользание объекта исследования, постоянная перемена сущности под воздействием любых социальных и экономических обстоятельств, кажется, означает невероятную способность интеллигенции к выживанию — что, конечно, отличает ее от самих интеллигентов.
Писать об интеллигенции так же, как о других исторических феноменах, сложно. Вы или чувствуете себя частью (наследником?) интеллигенции, или находитесь к ней в сознательной оппозиции. Нужна дистанция, «остранение». Осталось в истории, говорите? В этом-то и вопрос. Одно дело, когда традиции интеллигенции действительно в прошлом, как в Германии с ее «образованным бюргерством». Или в самой России с историей дворянства, прочно осевшего среди «бывших». Но интеллигенция? «Интеллигенция все еще остается горячей темой»,— начинают свой итоговый труд о ней польские коллеги. Пусть так, как о неостывшем трупе, но и у нас, как в Польше или во Франции, в дебатах о смерти и воскресении интеллигенции копья ломаются и по сию пору.
Денис Сдвижков. «Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции». М.: НЛО, 2021
Александр Щипков: интеллигенту всегда стыдно, но не за себя, а за других
Какова роль интеллигенции в советской и постсоветской России? Почему она создала свою субкультуру с собственной религией, философией и литературой? Почему интеллигенция всегда говорила о свободе и демократии, но призывала власть к насилию и игнорировала собственный народ? Что случилось с интеллигенцией сегодня, можем ли с полной уверенностью констатировать смерть интеллигентского сословия? На эти темы журналист Елена Жосул беседует с советником председателя Государственной Думы, доктором политических наук Александром Щипковым.
— Александр Владимирович, мы слышим много разговоров о роли интеллигенции в ХХ веке. Что, на ваш взгляд, происходило с интеллигенцией и как она влияла на развитие общества в советское время?
— Тема сложная и болезненная. Можно много рассказать о состоянии интеллигенции до 1917-го и после 1991-го, но советский период действительно особенный. Роль у интеллигенции в это время была двусмысленная.
— Что именно вы под этим подразумеваете?
— Советская власть, как известно, была очень идеологична и интеллигенцию, так сказать, «поддавливала». Интеллигенция находилась в некоторой фронде. Но вместе с тем государство очень нуждалось в ней, она была ему нужна именно такая — фрондирующая. Интеллигенция — это некий декор, химера на идеологическом здании. Без этих химер оно выглядело бы не таким красивым и завершённым. Роман интеллигенции с советской властью был долгим и страстным. Это тема будущих литературных произведений и научных диссертаций.
— Что представляла собой советская интеллигенция?
— Самая важная её черта — мессианизм. Ощущение себя посредником между властью и народом.
— То есть она отделяла себя от народа?
— Разумеется. Она могла ходить в народ, поучать народ, но никогда не чувствовала себя его частью. Интеллигенция всегда мечтала командовать, всегда просила партию дать ей «порулить». Но в этом был определённый блеф. Рулить предполагалось так, чтобы не брать на себя ответственность. Пусть кто-то рулит — какая-то власть, а мы этим рулевым будем управлять как бы со стороны. Это ещё одна черта интеллигенции — работать суфлёром власти. Править, но не царствовать.
— А что произошло с интеллигенцией в 1917 году?
— В 1917 году интеллигенция дорвалась до власти. Рулила коротко, очень неэффективно и очень кроваво. После чего пришли люди с рабфаков, крестьянско-пролетарский призыв…
Но «интеллигенция и революция» — это тема отдельного разговора, если сейчас углубимся, то увязнем.
— Итак, это прослойка, которая пытается учить сразу и народ, и власть?
— Причём прослойка довольно замкнутая — сообщество «рукопожатных». Интеллигенцию можно назвать особой субкультурой, потому что у неё были собственные ценности, не как у власти и не как у народа. У советской интеллигенции была своя идеология, её выразителем был Андрей Дмитриевич Сахаров. Были свои «евангелисты», их было двое и назывались они братья Стругацкие. Это религия советской интеллигенции — то, что они могли усвоить и что грело их душу. У интеллигенции был свой культовый театр — «Таганка», особо чтимые писатели: Ильф и Петров, Бабель, Рыбаков, Трифонов, Окуджава… Субкультура интеллигентов базировалась на мифологии, которую они сами же создавали. Это неисчерпаемый материал для анализа. Остаётся лишь сожалеть, что об этом почти ничего не написано в строго научном жанре. Написано нечто иное.
— Что же?
— Воспоминания и рассуждения интеллигенции о самой себе. Это очень интересно, но это тоже материал для анализа, а не сам анализ. Мифологию нельзя описать изнутри, это не могут сделать сами её носители. Нужен внешний, сторонний взгляд.
— А сколько существует интеллигентских мифов ?
— Много. Но каталогизация — это дело учёных. Я назову основные. Миф первый — об оппозиционности. Это то, о чём мы уже начинали говорить.
— Оппозиция Его Величества?
— Вот именно. Его Величества, а не его Величеству.
— Но при этом часто говорят, что в идейном отношении интеллигенция ставила себя выше власти. Дескать, мы знаем, как правильно, а вы не знаете.
— Интеллигенция, объявляя себя оппозиционной, в то же время охотно шла на контакт с властью и стремилась заручиться её поддержкой, если не сказать любовью. Дежурила под окнами, чтобы напомнить о своём безразличии, — это был такой французский роман. И власть, которой фрондирующая интеллигенция была нужна, периодически шла ей навстречу — брала в содержанки. Интеллигенция приходила в неописуемый восторг и называла этот период оттепелью.
— Оттепель сменялась временными заморозками…
— Как только внутри властных структур возникало какое-то другое движение, другой вектор — власть отдаляла от себя интеллигенцию. Потом, преследуя новые политические цели, опять немного открывала клапан, добрела. Как правило, это выражалось в раздаче денег. Так и шла эта игра в «оттепель» и «заморозки», с подарками и всем остальным, что следует по жанру…
— Но ведь, говоря об оттепели, всегда напоминают прежде всего о свободах.
— Свобода — одно из сакральных понятий либерализма. Но философами свободы часто как бы «упускается» тот факт, что всякая свобода — это возможности, а любые возможности приобретаются за счёт возможностей кого-то другого. Пирог свободы не бесконечен, это не евангельские семь хлебов, которыми можно накормить всех. Равенство в свободе само по себе не возникнет.
— Все свободны, но некоторые свободнее?
— Именно. Причём намного свободнее. Так возникают привилегии. И хотя понятие «свобода» для интеллигенции священно, на самом деле это эвфемизм.
— Что он означает?
— Помните три священных слова французской революции — «свобода, равенства и братство»? Так вот «равенство и братство» нашей либеральной интеллигенцией забыты намертво. Но «свобода» — это священно. Свобода для себя, а не для остальных, разумеется. В российских условиях «свобода» интеллигенции — это право единолично влиять на власть. Отсюда возникло выражение «активная часть общества». То есть такая часть, которая сама себя наделяет правом делать выбор за других. Это уже не просто привилегия. Это нечто крайне далёкое от демократии.
— Как можно назвать это качество?
— Очень просто: это авторитаризм. Один из любимых интеллигенцией бардов Александр Галич писал: «Не бойся сумы, не бойся тюрьмы, не бойся ни хлада, ни глада — а бойся единственно только того, кто скажет: «Я знаю, как надо». Интеллигенция знала эти строчки наизусть, но только тем и занималась, что говорила: «Я знаю, как надо». И народу, и власти. Это очень узнаваемая её черта: быть выше собственной проповеди, выше любых принципов. Отсюда и своеобразная интеллигентская культура ритуального стыда, когда стыдно бывает за кого-то, но только не за себя. Достоевский называл это «воплощённой укоризною».
— Что же стало с интеллигенцией после перестройки?
— В то время некоторая часть интеллигенции получила доступ к медиаиндустрии, в официальное публичное пространство. Но именно часть — небольшая и статусная. А подавляющее большинство советских интеллигентов было просто выброшено за борт: их стали называть «бюджетниками». Так интеллигенция предала идею сословной солидарности. Любимая их песня «Возьмёмся за руки, друзья!» лилась отовсюду, но когда дошло до дела, эти руки были очень быстро убраны. Меньшая часть сословия получила свой кусок от пирога приватизации вместе с бывшей партноменклатурой.
Получила «свободу», а собратьев по субкультуре оставила в беде, вытерла о них ноги. Я уже не говорю о ситуации начала 1990-х годов…
— Что вы имеете в виду?
— Знаменитое позорное «Письмо 42-х». Сегодня об этом не любят вспоминать. Это коллективное письмо было написано в 1993-м и адресовано власти. В нём «сливки» русской интеллигенции призывали уничтожить людей, которые исповедуют чуждую им идеологию. Они призвали пролить кровь. Письмо было подписано очень известными людьми: Ахмадулиной, Лихачёвым, Рождественским, Окуджавой, Астафьевым и многими другими — всего 42 человека. Половина из них графоманы, а половина действительно чрезвычайно талантливые люди. И вот эти графоманы и талантливые люди собрались вместе призвать: убейте их! Чем это мировоззрение лучше мировоззрения запрещённого в России ИГИЛ? Принцип тот же.
— Как они реагируют сейчас на ваши выводы?
— Кто-то «прозрел», но большинство нет. «Ужас, что говорит Щипков!» — повторяют они сейчас. Но факты вещь упрямая. Власть их тогда услышала. Они в очередной раз порулили — «показали, как надо». И кровь пролилась. Для меня в 1993 году интеллигенция умерла.
— Сословие умерло, можно ставить памятник?
— Вы опоздали… Он уже существует. В нулевых они умудрились сами себе поставить в Москве памятник возле центра А.Д. Сахарова — Пегаса, парящего над какими-то шипами. Памятник интеллигенции.
— Какие ещё мифы, помимо оппозиционности, вы имели в виду?
— Ещё один миф — о просветительстве. Интеллигенция ощущала себя просветителями в отсталой азиатской стране, наместниками цивилизации. Как англичане в Индии. И естественно, народу это не нравилось. Люди нуждаются в просвещении с любовью, а не с презрением и похлопыванием по щёчкам. Эта фальшь чувствуется, обмануть невозможно. Поэтому их субкультура ещё больше «закуклилась» в себе, ощетинилась, но продолжала выполнять некие «посреднические функции» между властью и народом, Западом и Россией. Хотя никто, повторю, не поручал им этим заниматься.
— То есть просвещение проводилось ошибочными методами?
— Дело не только в методах. Чтобы просвещать, нужно какое-то основание. А чем занимались наши русские интеллигенты ещё со времён П.Я. Чаадаева? Они брали идеи западных интеллектуалов, переводили их, перерисовывали, перетолковывали и пересказывали. Это был интеллектуальный секонд-хенд, вторичность. Там брали и тут перепродавали. Если интеллигенты претендует на статус интеллектуалов, они должны выдавать оригинальную продукцию, должны творить, создавать своё. Но этого не происходило.
Отсюда и известное понятие «образованщина», которым их наградил Солженицын.
— Разве не было людей, которые всё же выдавали оригинальную интеллектуальную продукцию?
— Конечно, были. Иначе Россия в XX веке просто бы не выстояла. Но эти люди, с моей точки зрения, не были никакими интеллигентами. Они просто были русскими интеллектуалами, которые делали работу, а не занимались бесконечной фарцовкой, перепродажей идей. Коммунистическая идея — это перепродажа западной мысли, либеральная идея в 1990-е годы — перепродажа, сейчас идея модернизации и «догоняющего развития» — перепродажа, идея инноваций вместо научного прогресса — снова перепродажа. Весь дискурс вторичен.
— Препарируя феномен интеллигенции, что вы скажете о взаимоотношениях между ней и Церковью?
— Советская власть не позволяла людям с высшим образованием становиться священниками. Ректор Ленинградских духовных школ епископ Выборгский Кирилл, нынешний Святейший Патриарх, с невероятным трудом принимал в семинарию моих друзей с высшим гуманитарным образованием. Он продавливал их зачисление в семинарию сквозь запреты уполномоченного по делам религий, который был сотрудником Обкома коммунистической партии. Это было чрезвычайно сложно и рискованно. Но он понимал, что Церкви нужны интеллектуалы.
Однако тема «Церковь и интеллигенция» это совсем о другом — о столкновении интеллигенции и Церкви. О менторском отношении интеллигентского сословия к православию, византийскому наследию, соборности. О соотношении религиозности и идеологии. Сегодня происходит борьба между секуляристским сознанием интеллигента и его тягой к воцерковлению. Когда побеждает первое — появляется «богословие майдана», еретическое учение о том, что политическая деятельность одухотворяет веру. Когда побеждает второе — человек воцерковляется и из интеллигента превращается в христианина.
— В этом довольно непросто разобраться, слишком много парадоксального в ваших словах.
— Разберёмся с божьей помощью. Уже выросло молодое поколение русских интеллектуалов, имена которых зазвучат через пять-десять лет. Им пока что перекрыты пути в «ваковские» журналы, в академическую среду. Но они создадут свои журналы и напишут свои монографии. Их мысль свободна как от либеральных, так и от коммунистических шаблонов. Они никуда не уехали и, судя по всему, всерьёз собираются укреплять Россию.
Лукашенко призвал интеллигенцию не заниматься политикой
https://ria.ru/20210703/lukashenko-1739774862.html
Лукашенко призвал интеллигенцию не заниматься политикой
Лукашенко призвал интеллигенцию не заниматься политикой — РИА Новости, 03.07.2021
Лукашенко призвал интеллигенцию не заниматься политикой
Президент Белоруссии Александр Лукашенко во время посещения Национального академического Большого театра оперы и балета в субботу заявил, что творческая… РИА Новости, 03.07.2021
2021-07-03T22:46
2021-07-03T22:46
2021-07-03T22:46
в мире
белоруссия
александр лукашенко
кгб белоруссии
/html/head/meta[@name=’og:title’]/@content
/html/head/meta[@name=’og:description’]/@content
https://cdn25.img.ria.ru/images/07e5/07/03/1739735493_0:0:3165:1781_1920x0_80_0_0_ad8aeb91b1ac183c6a54ff5d48660b60.jpg
МИНСК, 3 июл – РИА Новости. Президент Белоруссии Александр Лукашенко во время посещения Национального академического Большого театра оперы и балета в субботу заявил, что творческая интеллигенция не должна заниматься политикой, призвал ее представителей больше не совершать неправильных шагов.»Творческая интеллигенция — это лицо нации, народа, государства. Я вас прошу: не делайте больше неверных шагов. Если молодой человек сделал неправильный шаг, его можно простить, понять, у него есть время исправиться. Вы никогда не исправитесь. Если обрели и потеряли свое лицо, его практически нельзя будет восстановить. Поэтому прежде чем что-то сделать, — а на вас смотрят миллионы глаз, и не только в нашей стране, — думайте, следите за каждым своим шагом», — приводит слова Лукашенко Sputnik Беларусь.Он призвал творческую интеллигенцию не губить свой талант необдуманными шагами.Президент предположил, что то, что некоторые представители культуры Белоруссии поддержали прошлогодние протесты оппозиции, отчасти его упущение. «Наверное, упустил я вас в том плане, что редко бывал на ваших постановках, спектаклях, на представлениях», — сказал Лукашенко.Президент призвал творческих людей заниматься свойственными им делами и не вмешиваться в политику. «Поверьте, вы будете здесь лучшими, а не там, в политике. Там жестокие, бешеные законы, они не для вас. Вряд ли у вас найдется хоть один человек, который выдержит это. А окунувшись туда, вы уже не сможете оттуда вылезти. Поэтому берегите себя. Вы талантливые люди, и творите там, где у вас лучше это получится», — сказал глава государства.Он сделал акцент на том, что обращается с подобными заявлениями к творческой интеллигенции спустя почти год после событий электорального 2020 года. «Может, вы где-то чего-то недосмотрели, увлеклись чем-то. Но и немного было среди вас людей, которые идейно заморочились. Но сегодня мы подошли к черте. Дальше — нельзя, потеряем страну. Я первым, а вы следом, — как интеллигенция, которая должна вести за собой народ, — будем виноваты в том, что упустили страну», — заявил Лукашенко.Он добавил, что нужно «объединиться и удержать страну для тех, кто после вас придет на эту сцену, и после меня — в эту политику». «Мы после себя должны оставить что-то детям. По крайней мере, давайте не будем разрушать то, что создали за четверть века», — подчеркнул Лукашенко.После прошедших в Белоруссии 9 августа 2020 года выборов президента, на которых в шестой раз победил Лукашенко, набравший, по данным ЦИК, 80,1% голосов, в стране начались массовые протестные акции оппозиции, для пресечения которых силовики в том числе использовали спецсредства и спецтехнику. КГБ Белоруссии 11 февраля заявил, что ситуация в стране стабилизировалась, пик протестов пройден, их проявления практически сошли на нет. В Белоруссии против ряда лидеров оппозиции возбуждены уголовные дела, в том числе о призывах к захвату власти, о создании экстремистского формирования, заговоре с целью захвата государственной власти неконституционным путем, покушении на теракт.
https://ria.ru/20210702/lukashenko-1739677163.html
https://ria.ru/20210701/lukashenko-1739391699.html
https://ria.ru/20210625/pravoslavie-1738560782.html
белоруссия
РИА Новости
7 495 645-6601
ФГУП МИА «Россия сегодня»
https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/
2021
РИА Новости
7 495 645-6601
ФГУП МИА «Россия сегодня»
https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/
Новости
ru-RU
https://ria.ru/docs/about/copyright.html
https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/
РИА Новости
7 495 645-6601
ФГУП МИА «Россия сегодня»
https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/
https://cdn25.img.ria.ru/images/07e5/07/03/1739735493_434:0:3165:2048_1920x0_80_0_0_00e47477d359dabf963d5df0d2092ec5.jpgРИА Новости
7 495 645-6601
ФГУП МИА «Россия сегодня»
https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/
РИА Новости
7 495 645-6601
ФГУП МИА «Россия сегодня»
https://xn--c1acbl2abdlkab1og.xn--p1ai/awards/
в мире, белоруссия, александр лукашенко, кгб белоруссии
Лукашенко призвал интеллигенцию не заниматься политикой
МИНСК, 3 июл – РИА Новости. Президент Белоруссии Александр Лукашенко во время посещения Национального академического Большого театра оперы и балета в субботу заявил, что творческая интеллигенция не должна заниматься политикой, призвал ее представителей больше не совершать неправильных шагов.»Творческая интеллигенция — это лицо нации, народа, государства. Я вас прошу: не делайте больше неверных шагов. Если молодой человек сделал неправильный шаг, его можно простить, понять, у него есть время исправиться. Вы никогда не исправитесь. Если обрели и потеряли свое лицо, его практически нельзя будет восстановить. Поэтому прежде чем что-то сделать, — а на вас смотрят миллионы глаз, и не только в нашей стране, — думайте, следите за каждым своим шагом», — приводит слова Лукашенко Sputnik Беларусь.2 июля, 19:42
Лукашенко заявил, что будет стоять с силовиками насмерть за суверенитетОн призвал творческую интеллигенцию не губить свой талант необдуманными шагами.
Президент предположил, что то, что некоторые представители культуры Белоруссии поддержали прошлогодние протесты оппозиции, отчасти его упущение. «Наверное, упустил я вас в том плане, что редко бывал на ваших постановках, спектаклях, на представлениях», — сказал Лукашенко.
Президент призвал творческих людей заниматься свойственными им делами и не вмешиваться в политику. «Поверьте, вы будете здесь лучшими, а не там, в политике. Там жестокие, бешеные законы, они не для вас. Вряд ли у вас найдется хоть один человек, который выдержит это. А окунувшись туда, вы уже не сможете оттуда вылезти. Поэтому берегите себя. Вы талантливые люди, и творите там, где у вас лучше это получится», — сказал глава государства.
1 июля, 13:05
Запад нацелен на сдерживание развития Белоруссии, заявил ЛукашенкоОн сделал акцент на том, что обращается с подобными заявлениями к творческой интеллигенции спустя почти год после событий электорального 2020 года. «Может, вы где-то чего-то недосмотрели, увлеклись чем-то. Но и немного было среди вас людей, которые идейно заморочились. Но сегодня мы подошли к черте. Дальше — нельзя, потеряем страну. Я первым, а вы следом, — как интеллигенция, которая должна вести за собой народ, — будем виноваты в том, что упустили страну», — заявил Лукашенко.
Он добавил, что нужно «объединиться и удержать страну для тех, кто после вас придет на эту сцену, и после меня — в эту политику». «Мы после себя должны оставить что-то детям. По крайней мере, давайте не будем разрушать то, что создали за четверть века», — подчеркнул Лукашенко.
После прошедших в Белоруссии 9 августа 2020 года выборов президента, на которых в шестой раз победил Лукашенко, набравший, по данным ЦИК, 80,1% голосов, в стране начались массовые протестные акции оппозиции, для пресечения которых силовики в том числе использовали спецсредства и спецтехнику. КГБ Белоруссии 11 февраля заявил, что ситуация в стране стабилизировалась, пик протестов пройден, их проявления практически сошли на нет. В Белоруссии против ряда лидеров оппозиции возбуждены уголовные дела, в том числе о призывах к захвату власти, о создании экстремистского формирования, заговоре с целью захвата государственной власти неконституционным путем, покушении на теракт.25 июня, 11:28РелигияЛукашенко увидел попытку «сломать православие» в БелоруссииКак появилась русская интеллигенция? — Александр Архангельский — Умом Россию понимать — Эхо Москвы, 30.07.2021
Ирина Прохорова― Здравствуйте! Это программа «Умом Россию понимать». И я её ведущая Ирина Прохорова. Мы стремимся оспорить известное изречение Тютчева о не умопостягаемости России и стараемся делать это объективно, профессионально, желательно не теряя чувства юмора, без которого трудно существовать в нашем отечестве. А это собственно мы поговорим о самой интеллигенции. Но думаю, что мы всё-таки какой-то ракурс выстроим несколько иной не разговором о том, насколько она прекрасна и насколько ужасна, а попробуем поговорить об интеллигенции как общеевропейском проекте, и на том, что с тобой являет собственно русская интеллигенция в этой общей истории Европы модерного времени. И поговорим с нашими гостями. Это Денис Сдвижков, историк, научный сотрудник Германского исторического института в Москве и автор книги «Знайки и их друзья. Сравнительная история интеллигенции», которая как раз вдохновила нас на эту программу. Денис, здравствуйте!
Денис Сдвижков― Здравствуйте!
И. Прохорова― И его собеседник сегодня Александр Архангельский, писатель, литературовед и телеведущий. Александр, здравствуйте!
Александр Архангельский― Здравствуйте!
И. Прохорова― Да. Ну, значит, вот действительно про русскую интеллигенцию, откуда она появилась, откуда она взялась, вот хотелось бы начать собственно с этого. А что мы понимаем под интеллигенцией? Это, казалось бы, настолько известное понятие. Ну, вот не могу не процитировать слова Победоносцева, который я подчеркнула в книжке вашей, Денис, – да? – который пишет: «Ради бога исключите слова «русская интеллигенция». А слова интеллигенция по-русски… слово «интеллигенция» по-русски нет. Бог знает, кто его выдумал, и бог знает, что оно означает…» И на самом деле, а мы можем дать какое-то определение этому понятию? И собственно кто входит в понятие «интеллигенция»? Ощущение, что значительно сложнее, чем кажется. Вот, Денис, ну, Вам слово как автору книги. Кто такая интеллигенция?
Д. Сдвижков― Ну, будем плясать от Победоносцева которого процитировали, можно в принципе давать негативное определение интеллигенции. То есть это явно не чиновник, – да? – то есть человек, который в представлении Победоносцева оппозиционер. Он назвал, наверное, его нигилистом, а мы назовем там оппозицией или там нонконформистом. Но с моей точки зрения как историка, и собственно я пытался с этой точки зрения и писать книжку, это великий… Как бы русская интеллигенция – часть большого проекта европейского становления общества, структуры общества Нового времени, модерного общества Европы, которое вот после наследия средневекового, после общества, построенного на сословии, на праве там по рождению, праве по крови возникает новый механизм. Как выстраивать это новое общество? И вот возникают механизмы как… как получить новые элиты. Есть элита денег, так сказать, элита капитала материального. И одной из мощных сил, которая формирует общество Нового времени, – это знание, нововременное знание. И вот, собственно говоря, интеллигент, а потом интеллигенция – это сначала индивидуум, а потом и целая группа социальная, которая строит своё мироощущение и пытается выстроить общество вот на этих основах, используя этот новый капитал – знания, собственно откуда… откуда и пошло название моей книжки в таком несколько ёрническом духе. Вот самое краткое определение. Не русская интеллигенция, а интеллигенция европейская, еще раз подчеркиваю.
И. Прохорова― Александр, а Ваша позиция, да? Ну, меня, например, всегда, когда я росла в этом, всё-таки понятно, – да? – что было сословное общество, очень жестко структурированное. Вот появляется эта новая среда. Она занимает какое место? Это вне сословий? Не знаю. Новое сословие? Новый класс? Ну, дело в том, что говоря, советское общество – да? – считало, что это прослойка. Вот нет класса интеллигенции. Есть там крестьянство, рабочие. Есть партия и так далее. А вот интеллигенция – что-то такое неопределённое. Вот, Саша, Вы как полагаете? Вообще как мы это можем рассматривать в социальном плане? Что это за группа?
А. Архангельский― Ну, во-первых… Да. Ну, просто про прослойку. Спасибо, что ее хоть в прослойку задвинули, потому что дали право на существование. Нужно при советской власти было точно иметь некоторые… некоторое право на социальную прописку. Прослойка годится. Кто-то из интеллектуалов, я боюсь соврать, но кажется, это был Борис Андреевич Успенский в шутку, ну, публичную предложил считать интеллигенцию классом, распоряжающимся средствами интеллектуального производства. И в этом смысле шутка шуткой, но годится и такое определение. Но, вообще говоря, конечно, это явление, распространяющееся на весь XIX век, весь русский XIX век. Слово появляется еще при жизни Пушкина в дневниках Жуковского в 1836 году в нашем значении. Да? Не в средневековом философском интеллигенция, значит, некоторая интеллектуальная операция, а в нашем значении слова. И приходит оно скорее всего из французского, из круга Бальзака. А в круг Бальзака проникает из польского. Такая совершенно вот в духе книжки Сдвижкова общеевропейская круговерть на русской почве, а затем слова становится… начинает восприниматься как русское. И это такой неправительственный слой, неправительственный класс, неправительственная группа людей, распоряжающихся знанием и, ну, знанием в широком смысле слова. Искусство – тоже форма знания. Форма познания. Я бы сказал даже не знанию, а познанию. И в этом смысле она конкурент церкви – да? – независимо от личной позиции каждого отдельно взятого интеллигента. Он, может быть, глубоко верующим, никак мыслящим или агностиком, или неверующим. Но несомненно формирование суждений об устройстве мира, не связанное с конкретными политическими и экономическими решениями, конечно, становится формой, сферой применения сил. Дальше можно говорить о деталях. Но в целом так. А в слово, конечно, входит в полный оборот во второй половине XIX столетия. Это речь идёт уже, конечно, о разночинной интеллигенции в большей степени, чем о дворянской. Ну, это мне кажется случайно. Случайно случившийся случай. Надклассовый.
И. Прохорова― Да, Денис?
Д. Сдвижков― Я бы хотел сказать, что на мой взгляд как раз разночинство, о котором упомянул Александр, – это показатель того, что интеллигенция именно вне сословий. Это, собственно говоря, вот сама терминология «разночинцы» подразумевает то, что как бы вы не можете классифицировать по старым критериям. Да? То есть вот те же проблемы, с которыми сталкивается парижская полиция НРЗБ, когда она вот обнаруживает этот новый класс философов или НРЗБ de lettré – людей пера в Париже в XVIII веке. Называть их ребятами – garçons, поскольку нет никакого классификатора, который может их НРЗБ к сословному порядку. Вот именно это к Вашему вопросу, что они как бы не подходят под старое определение. Именно с этим проблемы. Вот. И проблемы людей старого режима как, допустим, тот же Победоносцев, что вот как бы они выпадают из всех рамок представлений, которые у них были.
А. Архангельский― Ну, и Победоносцеву обидно, потому что он же думает на своем государственном посту. Он мыслит и следовательно существует, и позволяет существовать другим потом… и позволяет им мыслить, то есть существовать. А с какой стати не занимающий никакого места в служебной иерархии, не отвечающий ни за какие свои слова конкретными документами, бумагами и вердиктами люди принимают на себя звание мыслящего сословия? Ну, что это за безобразие? Это самозванцы. В известном смысле да, это самозванцы, потому что такие… и необходимые для модерного времени самозванцы, самопоставлен… Никто же не назначает интеллигенцию. Правда? Нет такого диплома, где написано интеллигент. Нет такого удостоверения, где со штампом, с триколором и каким-нибудь другим чёрно-жёлтым знаменем написано «интеллигент», и печать…
И. Прохорова― Ну, то есть получается, такая самоидентификация. Да?
А. Архангельский― Да. Но она признается…
И. Прохорова― То есть человек волен себя назвать интеллигентом, но при этом есть какие-то критерии, которыми он руководствуется. Ну, понятно, служивый человек типа Победоносцева и современный какой-то Победоносцев точно себя к интеллигенции не отнесет. Но мы прекрасно понимаем, ну, мы хорошо знаем советское время – да? – и мощную послевоенную интеллигенцию. Ведь там были очень разные люди, которые себя идентифицировали таким образом. Так вот, Денис, с Вашей точки зрения, а это самоидентификация на чем строилась? Какие-то принципы должны быть. Каждый может сказать, я интеллигенция. Но не всякий и хотел это делать. Это знания? Это образ мысли? Я не знаю, – да? – принцип я не знаю. Работа специфическая там умственная, да? Или творческая. Но я встречала людей, которые совсем не принадлежали к этому и говорили, что я интеллигент. То есть это вот совокупность каких качеств? Был же какой-то консенсус – да? – хотя бы для самого себя? Нет?
Д. Сдвижков― Не буду я сейчас перечислять эти бесконечные попытки – да? – вот определить какие пункты, кому принадлежать к интеллигентам, кому нет. Меня иной раз удивляет, что встречаю людей, которые говорили, я интеллигенция или я интеллигент. Я, честно говоря, ни одного такого не видел. И, на мой взгляд, как раз особенности интеллигенции заключаются в том, что самоидентификация строится на том, что тебя признают интеллигентом. То есть ты не можешь про себя сказать… Я дворянин, ты можешь сказать про себя, потому что есть определенные критерии принадлежности к дворянскому сословию. Ты можешь сказать, я принадлежу к духовному сословию. Но ты не можешь сказать, я интеллигент, поэтому для этого нужно взаимное признание. Это работает на коммуникации. Член вот этой общности, интеллигенции, интеллигентской. Если ты допущен, так сказать, если ты рукопожатен в определенных кругах, ты интеллигент, тебя там признают интеллигентом. Для этого не нужен формальный критерий. То есть всё строится на таких мельчайших деталях поведения, не знаю, выговора, как ты произносишь какие-то слова, – да? – каких-то обрывков фраз, намёков, общих знакомых. Конечно, и образование тоже, но это не главный критерий. В общем и целом это очень зацикленная на вот внутреннем признании – да? – между собой и членов этой общности. На вы… На высшие эшелоны попасть достаточно тяжело. Вот, так сказать, который творцы основы НРЗБ. На низших, может быть, чуть попроще, скажем так, не обижая никого, уровень учителей – да? – для XIX века. Вот. Ну, вот это вот особенность интеллигенции именно, что критерии принадлежности к ней определяются не формальными вещами, этносом, в том числе даже и внешними какими-то данными, которые пытался показать типа шляп и очков. Вот…
А. Архангельский― Тут надо уточнить, что мы разделяем все-таки человек интеллигентный, и это по внешнему облику, манерам…
И. Прохорова― Ну, то есть человек воспитанный, грубо говоря.
А. Архангельский― Просто… просто как человек хорошего воспитания. А интеллигент – это действительно какая-то принадлежность. Денис, сейчас у Вас торжественный момент в Вашей жизни, Вы впервые видите человека, который говорит: я интеллигент. Я спокойно могу сказать: я интеллигент, потому что для меня это не высокое и не низкое звание, а просто мне деваться некуда. Я не вижу никакого другого круга, слоя и прослойки, куда я могу сам себя отнести. Я, может быть, и сбежал бы. Мне многое в интеллигенции не нравится. Но я не вижу никакого другого круга, куда я могу вписаться. Поэтому запросто, ничего не имею в виду, не хваля и не ругая себя, я могу сказать: да, я интеллигент. Я, может быть, предпочел бы быть кем-то другим, но не могу. И вспоминаю я эпиграф… Я не проверял, есть такая цитата у Петра, но в одном стихотворении есть цитата приписываемая Петру Великому: «Незаконнорожденных записывать в поэты». Вот про интеллигенцию можно сказать то же самое. Не принадлежных ни к кому другому, но обладающих каким-то внутренним самоощущением записываем в интеллигенты. А дальше уже бесконечные споры, можно ли изгнать из интеллигенции человека, недостойного или несоответствующего каким-то критериям. Боюсь, что нет, потому что это бесконечность. Может быть, дурная. Не знаю. Как только тебя выгоняют из одного отряда интеллигенции, ты попадаешь в другой. Ты был в западнической, стал… попал в почвенническую. Выгнали из почвеннической, угодил в никак мыслящую. Но выбраться из этого довольно тяжело.
И. Прохорова― Знаете, ну, вот все-таки я хотела немножко вернуться к исторической – да? – части. Можем ли мы считать, что собственно интеллигенция – это продукт просвещения в каком-то смысле. Да? То есть само слово «интеллигенция» приобрело современное звучание в XIX веке, но, в общем, как бы вот энциклопедисты, вообще просвещение во Франции собственно породило эту новую социальную среду, которая до сих пор, в общем, неопределённа, туманна, но вроде как-то в ней ориентируемся более-менее. А вот мне очень хотелось бы всё-таки вот, мне кажется, главный, центральный нерв вашей книги «Знайки и друзья» – это показать, что русская интеллигенция – да? – это, конечно, визитная карточка России на международной арене. Да? Что вот есть великорусская интеллигенция, великорусская культура, которую интеллигенция производит и так далее. А всё-таки она часть общеевропейского проекта, как Вы пишете. Так вот интересно и некоторые сравнения, ну, например, – да? – французская интеллигенция, насколько она сейчас, кстати, существует и, скажем, русская. Да? Насколько сильны отличия? Или всё-таки общее родовое, оно перевешивает какие-то разночтения? Ну, например. Да? Как мы можем это сравнивать?
Д. Сдвижков― Да, ну, я сосредотачивался как раз скорее на общем, чем на отличиях. Отличия как бы лежат на поверхности. Вот. Достаточно очевидны. Разные истории, разные исторические бэкграунды и так далее, но много общего. И то, что Вы упомянули посвящение, например, духовная родина общеевропейской интеллигенции во многом справедлива и для французской, скажем так, образованный класс, образованной интеллигенции и для русской, и для немецкой, и для польской. Вот все четыре кейса, так сказать, которые рассматриваются в моей книге. Конечно, это не случайно, поскольку именно в это время возникает среда интеллектуальная, возникают проекты большие как энциклопедия знаменитая парижская, возникает общество чтения. И вообще революция чтения охватывает всю Европу. И появляется то, что Юрген Хабермас называет публичной сферой. Это прежде всего та именно среда общественная, активная в политическом смысле в том числе, в которой интеллигенция чувствует себя как рыба в воде, которую она формирует, и которая так или иначе формируется во всех странах европейского континента, скажем так. И тут вот структурно, так сказать, мы не отличаемся от французских интеллектуалов, от интеллигентов. Вот. Другой момент, который в книжке я пытался показать, я не подчеркиваю различия, я подчеркиваю общность даже на этом уровне социальных структур, а скорее на уровне слов, поскольку книга построена по ключевым понятиям. И вот здесь мы видим как раз то, что называется entangled history – переплетенная история, история взаимосвязи, взаимопереплетений, как туда-сюда этот мячик, пин-понг, пин-понг вот понятий каких-то, которые определяют мировоззрение интеллигенции, скачет из Франции в Германию, из Германии в Польшу, из Польши в Россию, ну, и наоборот тоже. Вот. Поэтому мне кажется, продуктивно для меня как историка, который занимается исторической компаративистикой, сравнением, именно сравнивать общие какие-то вещи и структурно близкие, а не очевидные… очевидные различия, которые, конечно, безусловно есть.
И. Прохорова― Вы знаете, ну, вот как раз мне интересна ситуация… Да? Мы все время говорим интеллектуалы, интеллигенция как синонимы. Но вот как бы относительно недавняя история, в 90-е годы, те самые лихие, мы все обратили внимание, что слово «интеллигенция» вообще как-то перестало употребляться. И бы если были дебаты, то были дебаты и разговоры о том, что сейчас интеллигенции уже вроде как нет, а вот правильнее называть интеллектуалы. И мне кажется, это довольно серьезная история -да? – потому что это самоощущение, что вот там мощная социальная группа, которая в Советском Союзе действительно было, ну, общественным мнением и довольно сильно влияло на изменения в обществе, она как бы распалась. Вот, Саш, а Ваше впечатление, почему русский язык стал разводить эти понятия, что теперь не интеллигенция, а интеллектуалы? А вот последнее время вдруг слове… слово «интеллигенция» опять как-то замелькало…
А. Архангельский― Ну, это плохой признак, что оно опять замелькало. Мы попытались вступить в сферу некоторого развлечения полномочий. Но сейчас я объясню. Смотри, чем я отличаюсь от Владимира Владимировича Путина, например? Посмотри на меня, отличаюсь ли я. Отличаюсь прежде всего тем…
И. Прохорова― Да, есть кое-что.
А. Архангельский― … что он может принимать решения, но не может позволить себе говорить то, что думает. А если позволяет говорить то, что думает в любой момент, это может кончиться для мира совсем нехорошо. А я могу говорить всё, что думаю, пока мне позволяют это делать…
Д. Сдвижков― Владимир Владимирович Путин.
А. Архангельский― Владимир Владимирович Путин. Но и в обмен на это не имею власти. Это… это вещи, очень тесно между собой связанные. Если я могу принимать решения, и за этими решениями следует нечто для огромного количества людей значимое, я не так свободен в своих суждениях. Я должен отказаться от этого. Да, я должен… Невозможно быть крупным бизнесменом. Можно быть блестяще образованным человеком, но невозможно быть одновременно интеллигентом просто потому, что за твоим… за каждым твоим словам судьбы. Судьбы, последствия, рынки. Невозможно быть большим политиком кроме переломных моментов истории. То есть политиком, инкорпорированным в систему, и произносить свободное любое суждение. Они сдержаны. Я не имею власти, и поэтому я свободен в своих суждениях. И это интеллигенция. Хорошо это или плохо? А это и хорошо, и плохо в одном флаконе. А в 90-е годы была попытка, ну, грубо говоря, НРЗБ интеллигенция всегда говорят, надо. Он обращается к истории с требованием как… и объясняет этой истории, как надо. А за счёт чего, и сколько будет стоить, и откуда будем брать – это уже не совсем его интеллигентский вопрос. Ну, в советское время точно было так. В 90-е вдруг появилось молодое поколение, которое начало себя спрашивать, а чем мы за это заплатим, откуда мы возьмем ресурсы, а реализуем ли это в обозримом будущем технически и так далее. И вот это была попытка… А то, что сейчас мы говорим про интеллигенцию, значит, опять мы попали в тупик.
И. Прохорова― Да. Ну, на самом деле вот как раз сейчас у нас будет перерыв, к сожалению. После перерыва я хотела бы как раз побеседовать с гостями о том, в какие моменты интеллигенция действительно появляется, и в каком типе общества она особенно мощная, и хорошо ли это для самого общества и для страны. Так что, пожалуйста, не переключайтесь, после перерыва мы продолжим разговор об интеллигенции.
**********
И. Прохорова― Мы продолжаем наш разговор в рамках программы «Умом Россию понимать». Напомню, что мы сегодня беседуем о русской интеллигенции как общеевропейском проекте. И со мною 2 гостя. Это Денис Сдвижков, историк, научный сотрудник Германского исторического института в Москве, автор книги «Знайки и их друзья. Сравнительная история интеллигенции». И второй наш гость Александр Архангельский, писатель, литературовед и телеведущий. Вы знаете, вот, Денис, вот на самом деле очень важный момент в Вашей книге, Вы описываете – да? – изменения, которые происходят в модерной Европе и утверждаете, что интеллигенция появляется в определенном типе государств. Там, где сильное государство, то есть власть, а то, что сейчас мы назвали бизнес, предпринимательский класс существует, но очень как бы его репутация сомнительная. И таким образом, так сказать, есть престиж культурного капитала, который превалирует над материальным. И вот это вот оптимальная зона для появления интеллигенции. Вот хотела бы немножко поподробнее. Ну, грубо говоря, в советское время у нас не было предпринимательского класса. А вообще насколько можно считать, что советская интеллигенция, ну, так или иначе наследует дореволюционный… Вот можно прочертить эту линию несмотря на все революции, то, что так старую интеллигенцию просто выбили физически? А вот… вот эта ситуация сильного государства и высокая значимость культурного капитала – это действительно лучший способ осуществления интеллигенции?
Д. Сдвижков― Но тут надо все-таки историизировать ситуации. Я говорю это о временах зарождения интеллигенции, о XVIII НРЗБ XIX века, когда государство, ну, как бы вот мы знаем – да? – высказывания, что первый европеец… Она воспитывает общество. Собственно говоря, общество появляется в русском политическом лексиконе в наказе знаменитом Екатерины II. Но там правда сказано, что глава общества монарх. Да? То есть как бы вот все ключевые наши политические термины введены властью вот изначально по крайней мере для XVIII-XIX века, начала. Вот. А потом не перетолковывается. Поэтому государственный проект, государственный проект модернизации как он начинался с Петра I и продолжался затем в России, он, конечно, необходимые условия… Государство основывает семинарии, университета, создают всю инфраструктуру научную. И это не только для России характерно. Для… Как я пытаюсь показать, для других стран тоже. Вот. Это нехарактерно уже для тех государств, которые мы знаем, для ХХ века, тем более для авторитарных государств как в Советском Союзе. Мне сложно сказать, поскольку я не специалист именно по советской интеллигенции, я намеренно заканчиваю книгу концом долгого XIX века. Вот. Но думаю, что советская интеллигенция – это все-таки достаточно специфический феномен, который как бы – ну, как сказать? – надевает старые калоши, – да? – оставленные вот интеллигентами дореволюционными, вот во многом воспринимает всю ту атмосферу. Это отчасти и личные какие-то связи. Это те профессора, которые, так сказать, не добитые, бывшие, учат и вносят какие-то традиции в советскую среду, интеллигентскую. Вот мы знаем, что для первых десятилетий послереволюционных интеллигенции не было. И все словари обозначают как устаревший термин. И только затем с так называемым термидором сталинским, когда появляются опять офицеры там и так далее, погоны, появляется интеллигенция тоже. Это вот такой – ну, как бы сказать? – некоторый откат. Да, вот позволили возобновить вот то, что Вы говорили в самом начале. По крайней мере внешний вид старых элит, когда вот эти вот золотопагонники, профессора благообразные в этих академических ермолках, как мы знаем по послевоенным фильмам, он отчасти напоминают дореволюционную интеллигенцию. Вот в рамках этого сталинского такого нарратива, особенно послевоенного. Вот. Но это совсем не значит, что вот государство, которое было в советском виде, оно как благотворно для интеллигенции, только в том смысле, что, ну, как бы это такой… что называется боксёрская груша, против которой можно выступать диссидентам, так сказать, и оттачивать свои, не знаю, там оппозиционные приёмы. Вот в остальном, конечно, это, ну, да, в какой-то степени государство ХХ века и в России, и в Польше, кстати говоря, тоже, оно как бы замораживает ту ситуацию, которая была в ХIХ веке. Да? Вот те старые структуры, которые привыкли поддерживать интеллигентов в XIX веке, оппозиционная интеллигенция, они сохранились благодаря тому, что есть вот государство-противник. В Польше в данном случае это даже более характерно, поскольку многие структуры, которые существовали у интеллигенции Польши в XIX веке, просто воссоздаются буквально в Польше послевоенной. Вот. Так что здесь если говорить о роли государства, то это только в таком НРЗБ, в таком плане. А для XVIII века и для начала XIX – да, я не мыслю себе, в общем-то, историю интеллигенции без истории, без роли государства как великого модернизатора. Это и в Пруссии характерно, и в России, и во Франции, ну, и в Польше со всеми ее спецификами.
И. Прохорова― То есть, грубо говоря, если государство перестает быть таким – да? – доминирующим, главным просветителем и уступает это обществу, то, грубо говоря, в интеллигенции уже нет потребности как в такой социальной группе. Это так можно логически подумать?
Д. Сдвижков― Она просто эмансипируется от государства со временем. Она перерастает эти рамки, которые пытается создать ей государство… Вот мы говорили о Победоносцеве, постоянно вращаемся в нашей дискурс, так сказать. Это же одно… У него была мысль об интеллигенции, не называя её так, как о правительственной интеллигенции. Вот эти все знаменитые программы по церковно-приходским школам. До этого был Уваров, как мы знаем. До этого была Екатерина II, которая пыталась также создать средний класс людей. Государство пытается постоянно приручить, создать свою, так сказать, правительственную или проправительственную интеллигенцию, по крайней мере пыталась в XIX веке. Вот. Но это никогда не получалось. Вот. И происходит так называемое разделение, великое разделение путей, parting of ways, как выражались американские историки, когда общество и государство расходятся. В России и вот эта эмансипация, как бы когда, ну, вот, так сказать, не нужны уже подпорки, которые государство выставило интеллигенции, она сама себя ощущает самостоятельным политическим, общественно-политическим актёром, автором, так сказать, истории. Вот. Государство начинает ей уже мешать.
И. Прохорова― Александр, а на самом деле вот в данном случае здесь размышление. Когда мы говорим о советской интеллигенции, особенно, конечно, послевоенной, когда она действительно становится мощной, влиятельной силой и как бы двигателем общественного мнения, несмотря ни на что. Здесь для меня, ну, интересно… Да? Рассуждаю. А, например, появление контркультуры, – да? – не подцензурной культура в широком смысле слова. А вот как бы… Не знаю, как самоопределяли себя в данном случае люди андеграунда. Вообще они себя… Мы можем считать их интеллигенцией? Или интеллигенция – это несколько другое, да? Вот здесь как-то есть удивительные нюансы и сложности российского общества послевоенного, советского, где вообще не очень понятно, как вот это складывалось самоидентификация и идентификация извне.
А. Архангельский― Ну, если грубо и схематично, то государство всё-таки причастно к возрождению интеллигенции в советское время. Причём вот одновременно с офицерами возвращается действительно интеллигенция. Появляется такое оправдывающее понятие рабоче-крестьянская интеллигенция. Появляется сфера духовного… ну, духовного в светском смысле слова, духовного знания, которое государство хочет контролировать. Но, во-первых, у государства есть представление о том, что оно отвечает за правильный язык, за… Словари становятся нормативными. И государству нужны те, кто от имени и по поручению государства будет за этими нормативными… нормами следить. Словарь Ожегова не мог появиться в другую эпоху и занять такую… сыграть такую роль как… кроме как в момент, когда государство нуждается в управлении языком. Отстраивается от этой пробы… от этой правительственной интеллигенции проправительственная интеллигенция, она как бы не встроена в структуры, но она хочет, чтобы государство её любило, признавало, холило и лелеяло. От неё отстраивается антиправительственная интеллигенция, но всё равно зависящая от государства как в своём бесконечном оппоненте. А от этой 3-й интеллигенции отстраивается underground, который хочет не быть интеллигенцией, потому что не хочет интересоваться государством. Но поскольку он отстраивается от интеллигенции, находящейся в конфликте с государством, он всё равно оказывается отрядом интеллигенции. Я вот нарисовал такие как матрешку с четырьмя как минимум штучками, которые одна в другую входят. И это неизбежность. Вот. Ну, так… Так сложилась история. Опять же если бы были зоны полностью свободные от государства, от его контроля и от его посягновений, наверное, это бы интеллигенцию вытеснила на историческую обочину гораздо быстрее. Но как только государство хотело заполнять собой всё и не обращать на него внимание, ну, не сражаться с ним было практически невозможно, это было механизмом, без конца воспроизводящим существование интеллигенции. Возвращаясь к 90-м годам, про которые мы начали говорить, была попытка отстроиться уже от самой интеллигенции в класс интеллектуалов, отвечающих за свои слова, отвечающих за свои решения, не только предлагающих, но и объясняющих как, за счёт чего и каким образом. Но сегодня мы видим, мы опять нуждаемся в интеллигенции, потому что государство вошло во все поры… вернулось во все поры жизни. Сделать вид, что это не так? Ну, тогда надо в отшельники податься и снять фильм «Остров» про самого себя. Ну, не получится.
И. Прохорова― То есть государство, борясь с интеллигенцией, постоянно ее воспроизводит.
А. Архангельский― Конечно. Нет, в этом… В этом…
И. Прохорова― … могильщика. Это такой круговорот.
А. Архангельский― … парадокс… парадокс русской истории XIX века, что формула Уварова: православие, самодержавие, народность, где появляется категория народ… неопределимая категория народности, эта формула имперская и как бы не оставляющая места для свободной мысли порождают встречную ответную свободную мысль про то, что такое народность, и начинается движение к народу, к народу, к народофилии, и это, конечно, производство интеллигенции. Государство-могильщик интеллигенции на самом деле её своей… Дорогие государи, если вы хотите, чтобы не было интеллигенции, перестаньте лезть во все поры, оставьте зону свободную от вас. Не будет тогда никакой интеллигенции. Будут сплошные интеллектуалы. Может, всем будет легче. Не знаю.
И. Прохорова― Всем будет легче жить. Это правда.
Д. Сдвижков― Это история, которая вечно хочет зла, вечно совершает благо. Да?
А. Архангельский― Или наоборот. Да. Благо ли это – тоже большой вопрос. А кто хочет навсегда остаться без интеллигенции, производит ее поэтому.
И. Прохорова― В ускоренных масштабах и количествах. А знаете, я хотела вот что спросить. Вот кейсы, которые Вы разбираете, это же кейсы, ну, континентальной Европы. Да? Это Франция. Это Польша, Германия и Россия. И во всех этих, так сказать, 4-х кейсах в какой-то момент, ну, в Германии – да? – после объединения, вот это сильное государство, которое там первый европеец, главный, – да? – который, значит, пытается насаждать и просвещение, и так далее, и так далее. Ну, вот очень интересно, – да? – а если мы посмотрим, например, на англосаксонский мир, ведь удивительным образом там интеллигенция вот в том смысле, в котором мы употребляем, НРЗБ Европы, вот ощущение, что не сложилось при том, что в начале XIX века борьба за демократизацию жизни в Англии, – да? – попытка преодоления вот этого жёстко сословного общества, английское общество было и, в общем, во многом остается сословным, – да? – шло полным ходом, но удивительным образом оно не шло к чему-то по линии формирования интеллигенции. Вот, Денис, почему с Вашей точки зрения? Это очень любопытно.
Д. Сдвижков― Тут ключевой момент – тот, о котором он говорил, есть два претендента, так сказать, на главенствующую роль, тот, кто будет определять историю общества Нового времени – это человек с капиталом знаний, но есть человек с капиталом. Вот. И это вопрос существования интеллигенции со средним классом. Если, так сказать, интеллигенция встроена в структуры среднего класса, ей не нужна как бы вот самостоятельная идеология, самостоятельная идентификация. И с моей точки зрения, да не с моей точки зрения, собственно говоря, а с точки зрения той истории, которой я занимаюсь, и понятий тоже Англия, англо-саксонской, скажем так, пространство – это периферия по отношению к континенту с точки зрения истории интеллигенции, поскольку здесь не возникает вот отдельной потребности, отдельной идентификации интеллигенции, возникают какие-то отдельные группы, привязанные обычно там к университетам как там доны – да? – dons в Кембридже и Оксфорде. Вот public moralists в викторианскую эпоху. Но они ни в коей мере не могут соответствовать интеллигенции континентальной. То, что мы видим в терминологии английской, у них существует как бы разделение на professional middle class и economic middle class. Вот, так сказать, люди с капиталом финансовым, капиталом, так сказать, материальным – это то, что называется экономический средний класс. Соответственно профессионалы, профессиональный средний класс – это то, что можно более или менее отождествить с континентальной интеллигенцией. Но это именно профессионалы. То есть это то, о чём мы говорили относительно вот 90-х наших годов. Вот белые воротнички, клерки и так далее. Весь этот вот тренд к тому, чтобы сделать из интеллигенции интеллектуалов-профессионалов, интеллектуалов именно в этом плане, именно в этом смысле англо-саксонском, а не во французском. То есть на те, кто, так сказать, выступает активно в политике, не отвечая за свои слова, а это именно специалисты, эксперты, которые дают какие-то обоснованные точечные ответы и как бы являются вот такого рода… владеют, так сказать, ноу-хау относительно того, как обосновывать политические и общественно-экономические вопросы. Вот. Поэтому получается, что для меня как бы англосаксонское пространство неважно, оно как бы является контекстом, из которого во многом идут на континент какие-то инициативы, импульсы, но там не существует потребностей, и нет в том числе и понятий, которые могут соответствовать в прямом смысле интеллигенции на континенте.
И. Прохорова― Ну, получается, если мы смотрим англо-саксонскую – да? – ситуацию, что интеллектуалы чуть ли не с XII века, – да? – они как бы были интегрированы собственно университетами, которые были независимыми, и у них вот эта вот сословная принадлежность была изначально. Грубо говоря, – да? – все великие философы, интеллектуалы английские, которые так сильно повлияли собственно на модерный период, они как бы были трудоустроены. То есть вот… вот эта идея разночинной интеллигенции, которая, в общем, не имеет своей ниши, казалось бы, – да? – она как-то растворена, там этого не произошло. То есть вот это вот как бы – да? – для меня постоянная загадка. То ли потому, что там рано развивается свобода слова, и интеллектуалы могут заработать как журналисты и так далее. Вот, Саша, Ваше впечатление? Да? Вот как… как… Почему не сложилось? Казалось бы, всё могло бы быть то же самое.
А. Архангельский― Ну, так… так склалось, как говорил один мой начальник, значит, с одной стороны. С другой стороны, понимаете, в чем все дело? Ну, вот если взять университетскую среду, университетскую независимость, университетскую автономию и университетскую корпорацию, то в России же главный для интеллектуального саморазвития предмет философия в университетах получил право существования, полноценное право существования очень поздно и с бесконечными свистоплясками. Палки в колёса вставляли, не давали… Мы просто знаем эту историю, как на протяжении первой половины… конца XVIII – первой половины XIX века ключевая университетская дисциплина, формирующая самосознание, – философия в университете не складывалась. Но если у вас не складывается форма, необходимая для… самосознания, кто-то эти полномочия должен на себя взять. Не университетский профессор. Значит, кто ближайший к нему? Писатель. То есть тот, кто не дисциплину, академическую дисциплину ума, но вольный полет фантазии подставит под… в качестве опоры под свободный ход мыслей. Хорошо это или плохо? Это, наверное, плохо, но это так. Если бы этого не было, было бы ещё хуже. Так и с интеллигенцией в её университетском проявлении в России. Вот в 90-е годы говорили, ну, наконец-то русская литература перестанет быть суррогатом философии, политической трибуной, свободный церкви. У нас будет свободная церковь, свободная философия, свободная политика. И тогда-то заживем. А писатель будет только писателем. Может быть, оно и было бы прекрасно. Поэт в России больше не больше, чем поэт, как говорил Дмитрий Петрович Бак. Ну, вот мы видим в 20-е годы уже XXI века, что-то у нас не видно ни свободной церкви, ни свободной философской трибуны, ни политической свободной деятельности. А с литературой полный порядок. Наверное, я бы… если бы меня на каком-то страшном… Меня загнать в угол и спросить, вот, ну-ка выбирай или да, или нет. Ты пил… Ты перестал ли пить коньяк по утрам? Ты за то, чтобы была более скромная литература и… но зато свободная трибуна, политика и университет, и так далее, что ты выбираешь? Наверное, я выбрал бы трибуну, университет, церковь и так далее. Но меня, слава богу, никто не спрашивает. Для литературы хорошо. Для общества, наверное, не очень. Но мы живём так, как живём. Вот поэтому без интеллигенции всё равно пока никуда, значит, она будет выполнять те функции, которые не выполняют другие институты, призванные к этому, но не выполняющие свои обязательства.
И. Прохорова― Денис, а вот у нас осталось там буквально 3 минуты, всё-таки – да? – вот хорошо, что мы показали, что, в общем, интеллигенция не только в России существовала, а это не только 4 кейса, ну, в общем, в принципе вся восточная Европа, она кишела, кишела интеллигенцией и кишит, и продолжает в каком-то смысле. Но вот как… почему всё-таки российская интеллигенция получила такую идею особенности, ну, даже в НРЗБ масштабе и уникальность? Благодаря чему? Почему её выделяют на фоне других интеллигенций?
Д. Сдвижков― Ну, отчасти это логика любого мифа-основания. Да? Foundation. Интеллигенция, собственно говоря, вот… Вы спрашиваете в Вашей серии, что такое Россия, вопрос, собственно говоря, задает себе интеллигенция. По сути дела это тождественный вопрос, что такое интеллигенция для русской интеллигенции, что такое Россия. Поскольку мыслящие люди, которые задают себе такие вопросы, которые пытаются объяснить мир и сделать его осмысленным – это и есть интеллигенты. Соответственно вот есть Россия официальная, официозная, если хотите, и есть Россия другая. Вот эта другая Россия основанием… мифом-основанием является интеллигенция. И по логике этого мифа, он должен быть автохтонный, он должен произрастать здесь, иметь корни здесь. Поэтому несмотря на то, что многим было очевидно, что русская интеллигенция связана с европейской, является частью ее, тем не менее постоянно прежде всего сама русская интеллигенция утверждала и утверждает, что она особенная. Вот. Это нормально, в общем-то, для логики этого мифа. Вот. Не знаю, как сказать, как дальше это пойдет, но по крайней мере это было характерно для XIX и ХХ веком. При том, что с другой стороны то, что… о чём говорил Александр, безусловно вот это вот посланный нам свет, мы отразили Европу прежде всего через литературу. Да? Вот есть немало высказываний XIX века критиков европейских о том, что именно благодаря литературе европейской русское влияние на Европу достигло максимума. Это именно то, как писал критик НРЗБ о русском романе XIX века, что формирует единый европейский довод, вот он практически буквально его цитирует. Вот таким образом получается, что мы как бы переработали как, что называется, трансформатор идей вот эту вот идею интеллигенции и обратным светом отразили назад и так, что это кажется нашим… наших ноу-хау, нашим изобретением. Ну, слава нам! Почему бы нет? В конце концов не самый плохой экспортный продукт.
И. Прохорова― Да, это… Да, мне очень хочется закончить программу именно этим, на этой оптимистической ноте. То если у нас есть особый путь, то по крайней мере то лучше сказать, что у нас особая интеллигенция. Да. Я благодарю гостей. Большое спасибо. Я думаю, мы вернемся к этой животрепещущей теме и посмотрим, будет формироваться новая интеллигенция, или всё-таки у нас появится возможность стать интеллектуалами и спокойно заниматься своим делом. Спасибо большое.
Д. Сдвижков― Спасибо Вам.
А. Архангельский― Спасибо Вам.
BBC Russian — Страна Russia
Я недавно пересмотрел «Русский ковчег» — фильм, который я не видел аж с начала 2003 года (т.е. еще до того, как я уехал в Россию жить и работать). Меня особенно поразила одна сцена, на которую тогда, пожалуй, я бы не стал обращать особое внимание. Бродя по Зимнему дворцу, Де Кюстин застает в одном зале женщину, которая, как это потом выясняется, является типичной ленинградской интеллигенткой образца последней трети прошлого столетия. Она щеголяет своими знаниями, перечисляя имена авторов всех картин, которые она встречает по пути и даты их создания. Естественно, все это вызывает большое любопытство у Де Кустина, но женщина не в полной мере осознает, что он присутствует рядом с ней, и кажется полностью замкнутой в себе. Голос за кадром (того анонимного человека, глазами которого зритель смотрит на всё происходящее) говорит: «Сударь, не трогайте ее, не трогайте. Это ангел!»Мне кажется, что эта сцена во многих отношениях может послужить метафорой современной российской интеллигенции. Призвание интеллигента заключается в том, чтобы приобщаться к прекрасному и оплакивать тяжелую судьбу родины. Народ полагает, что интеллигенции видно кое-то, недоступное широким массам и считает ее если не за ангела, то уж точно за священную корову.
Самую четкую характеристику российской интеллигенции дал Достоевский в «Бесах». Вроде подпольные вольнодумцы работают на благо человека. Ан нет — вроде планируют что-то страшное, вроде хотят устроить какой-то переворот. Для них, как это всегда бывает с интеллигенцией, характерна раздробленность. Эта черта мне очень знакома по работе в сфере охраны архитектурного наследия. Вроде все умные, порядочные люди, объединенные единой целью, которым нельзя не найти общего языка. А потом выясняется, что A ничего даже не станет говорить B, так как тот чем-то задел его несколько лет назад, и с тех пор они не общаются. При этом они оба еще больше недолюбливают C, так как они категорически не согласны с его позицией. И так далее. Каждый преследует какую-то свою личную цель, единство только кажущееся или его нет вообще. Любая попытка сводить этих людей изначально обречена на неудачу, так как на собраниях все стараются друг друга перекричать, и каждый хочет внести свою лепту. В общем, шума много, а толку — никакого.
Конечно, интеллигент интеллигенту рознь. Все дальнейшие наблюдения основаны на обобщениях и нельзя сказать, что они относятся ко всем интеллигентам подряд. Но тут проблема в том, что за последние годы, а, может, и десятилетия, произошла всеобщая девальвация этого термина. Раньше звания «интеллигента» удостаивался человек, способный, например, цитировать наизусть целые страницы Данте. Теперь чуть не каждый человек с высшим гуманитарным образованием от более-менее приличного университета — или же разгильдяй, но все-таки рожденный в интеллигентской семье — считает себя в праве выдавать себя за интеллигента, тем более в том случае, что активно ведет «Живой журнал». Имеем дело со сплавом настоящих интеллигентов (коих мало) и интеллигентов-самозванцев.
Интеллигент-самозванец считает звание интеллигента своим неотъемлемым, наследственным правом. Апофеозом этой тенденции является Сергей Минаев, автор чтива про гламурную жизнь так называемой элиты. Относя себя к интеллигенции по принципу «плоть от плоти» — по его словам это «классовая идентификация» — он дал точнейшую характеристику этого синдрома, сам того не зная. Идентификация, между прочим, абсолютно поверхностная, ибо она ни к чему не обязывает. Наоборот, интеллигент-самозванец ей обязывает других к своим интересам, мысля таким образом: Пользуясь возвышенным статусом в российском обществе, я имею право требовать того, чтобы оно находило для меня посильное занятие. В противном случае (допустим, ему лень искать работу или не удается сделать это по знакомству — и он спивается), он тут ни при чем. Наоборот, это подчеркивает сугубо трагический характер его существования, а виновато то общество, которое не признает его гениальности.
Точно так же, как российская элита, начиная с ельцинских времен, фетишизирует дорогие предметы и потребление для показа, чтобы отличать себя от масс, от которых она по сути ничем не отличается, создавая при это лжеаристократию, современные интеллигенты фетишизируют «гопников» и «быдло», одновременно издеваясь над ними, чтобы подчеркивать свой собственный статус. Чего стоит разворот (кажется, двухгодичной давности) в журнале «Афиша», глашатае самозваных московских интеллигентов, со съемкой представителей золотой молодежи, позирующих в дорогой дизайнерской одежде под гопнический стиль. Или же они берут сторону того, с чем активно боролось поколение их родителей, открыто ностальгируя по послевоенному «совку», эстрадным певцам 1970-х и 80-х годов и прочему заслуженно забытому старью.
Но какой бы уязвимой интеллигенция себя ни считала, любая критика в ее адрес чревата опасностью, как, например, в случае «показательного суда» над журналисткой Анной Аратунян, устроенного ведущей «Эха Москвы» Евгенией Альбац осенью 2006 года за то, что та осмелилась высказать умеренные сомнения по поводу правдоподобия определенных аспектов статьей покойной Анны Политковской. Укорененный комплекс мученика вне критики, присутствующий у многих российских интеллигентов парализует их способность объективно оценивать творчество друг друга. Чего стоят, например, до сих пор не утихающие споры об истинном смысле музыки Шостаковича. Каждый хочет расшифровать в ней подтекст, содержащий скрытую критику советской власти, а никто не хочет изучать сами ноты. Сторонников свободы слова и просто хорошего тона среди интеллигенции меньше, чем можно было бы думать: дескать, наша позиция на стороне добра как противники истеблишмента все оправдывает и мы не обязаны придерживаться какого-нибудь морального кодекса.
Помните, звание настоящего интеллигента не получают автоматически и не присваивают себе сами; его надо заслужить. Хотя присвоить-то, конечно, можно, так же легко можно и лишиться его, подобно лермонтовскому «Пророку»:
Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!
Недостатки русской интеллигенции, интеллигентов: VIKENT.RU
Недостатки русской интеллигенции / интеллигентов по оценке В.Е. Триодина
«Начнём с того, что веховцы выделяли интеллигента как особую культурную категорию из образованного, культурного слоя российского общества. Её духовную физиономию определяли такие характерологические черты, которые не были свойственны подлинным носителям культуры.
Веховцы не считали возможным обогащать ряд интеллигентов именами А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского.
Неадекватность трактовки понятия «интеллигент» в конце прошлого века и на рубеже нового тысячелетия лучше всего проиллюстрировать на примере А.П. Чехова. Для нашего современника А.П. Чехов — эталон интеллигентности. Но сам-то Чехов отзывался об интеллигентах так: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо её притеснители выходят из её же недр».
Интеллигенты были своеобразным монашеским орденом, члены которого были отчуждены от государства и враждебны ему. Мерилом святости для интеллигента был народ. Перед народом интеллигент испытывал чувство виновности, своего рода «социальное покаяние». Это накладывало отпечаток особой углублённости и страдания на лицо интеллигента. Но народ не понимал и даже ненавидел интеллигентов.
Они для него были человекоподобными чудищами, людьми без Бога в душе. И это была правда. Потому что атеизм был родовой чертой интеллигентов. Отношение к религии определяло особое мировоззрение интеллигенции и связанный с ним её духовный склад. Интеллигенты думали, что народ разнится от них только степенью образованности. Оказалось, что это совсем другой генотип. Созидательные силы интеллигента всегда были слабее разрушительных.
Они были плохими учителями, плохими инженерами, непрактичными техниками. Они плохо учились. Уровень философской культуры интеллигенции был низким. В сознании русской интеллигенции европейские философские учения воспринимались в искажённом виде.
Интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества. И, наконец, жертвенность интеллигенции. Интеллигент исповедовал, что свято только стремление принести себя в жертву. Поиск подвига, ведущего к крестной смерти, — основополагающая черта интеллигента. Психическое состояние интеллигенции определялось этой исходной позицией. Она завораживала её ум и парализовала совесть: всё освящается, что заканчивается смертью, всё дозволено тому, кто идёт на смерть.
Для всех, кто ежеминутно готов умереть, не представляют самостоятельной ценности ни нравственность, ни творчество, ни тем более вопросы быта. Интеллигентский быт ужасен, мерзость запустения, неряшливость, неаккуратность — необходимые атрибуты личной жизни. Семейная жизнь интеллигента неустроена, неупорядочена, надрывна. («Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи», — писал десятилетие спустя после опубликования «Вех» А.А. Блок.)
«Обречённость» придавала интеллигентам особый нравственный облик, но ясно, что построить жизнь на идеале смерти нет никакой возможности. Поэтому переустройство России связано с коренным переломом, всесторонним переворотом в психологии интеллигента. Вместо любви к смерти основным мотивом деятельности должна стать любовь к жизни. Основную задачу времени веховцы видели в появлении нового идеала, способного пробудить в интеллигенции любовь к жизни. Можно сказать шире — весь сборник «Вехи» есть программный документ по преодолению тех негативных черт, которые были свойственны российской интеллигенции».
Триодин В.Е., председатель Санкт-Петербургского отделения Российского творческого союза работников культуры, заслуженный работник культуры России, заведующий кафедрой теории социально-культурной деятельности Санкт-Петербургского Гуманитарного университета профсоюзов, доктор педагогических наук, профессор, Русский интеллигент глазами авторов «Вех», в Сб.: Судьба российской интеллигенции, СПб, «СПбГУП» / Сост. и отв. редактор В.Е. Триодин, 1999 г., с. 346-348.
Что случилось с общественной интеллигенцией Америки? | История
После голосования по Брекситу и избрания президента Трампа эксперты и комментаторы, чьи идеи формируют идеи других, попытались определить причину популистского рвения, опровергнувшего многие ожидания. В статьях и книгах (см. The Death of Expertise ) консенсус, кажется, таков: яйцеголовый мертв.
Этот болезненный вывод тяжело давит на публичных интеллектуалов, которые создали страну в течение 116 жарких дней Конституционного съезда 1787 года, когда Александр Гамильтон, Джеймс Мэдисон и его команда создали новую нацию совершенно не на словах.Затем они дополнили его 85 газетными колонками под псевдонимом Публий, теперь известными как «Записки федералиста», чтобы объяснить и защитить свою работу.
Какое-то время кажется, что американцы смешивались с публичными интеллектуалами в своей повседневной жизни. Они были нашими проповедниками и учителями, открывшими свой голос во времена кризиса. Ральф Уолдо Эмерсон раскритиковал наши объятия рабства, в то время как его коллега-священник Генри Уорд Бичер спас дело Союза, поехав в Европу, чтобы произнести серию захватывающих речей, которые подавили желание континента признать Конфедерацию.
Интеллектуализм получил подъем после Второй мировой войны, когда Г.И. Билл позволил университетам значительно увеличить пропускную способность. В этот благодатный период, еще до того, как специализация полностью утвердилась, философы, историки и социологи объяснили послевоенный мир новым ордам женщин и мужчин с высшим образованием, жаждущих умственной стимуляции.
Телевидение предоставило новую площадку. «Шоу Дика Каветта» на канале ABC и «Линия огня» Уильяма Ф. Бакли-младшего на общественном телевидении, запущенное в конце 1960-х годов, во многом основывалось на научной среде.Ноам Хомски присоединился к Бакли, чтобы выступить с докладом «Вьетнам и интеллектуалы» в 1969 году. В книге «Каветт» Джеймс Болдуин описал повседневный расизм Америки профессору философии из Йельского университета. Камилла Палья, Бетти Фридан и Арианна Хаффингтон появились в «Линии огня» еще в середине 1990-х. Тема — «Женское движение было катастрофой» — была чисто Бакли, но это были настоящие дебаты , редкость сейчас, когда наш чат разделен на Fox News справа и ночные комедийные шоу слева.
Возможно, последний великий пик был достигнут в 1978 году, когда журнал People заискивал перед эссеисткой Сьюзан Зонтаг как «прима интеллектуальной ассолутой Америки», отмечая ее библиотеку из 8000 томов, ее ботинки из черной ящерицы Lucchese и ее рабочие привычки: «Она пьет кофе. Принимает скорость ». Никогда до (или после) у американского интеллектуала не было достаточно гламура, чтобы украсить кассу.
Всего несколько лет спустя, в 1985 году, социолог из Беркли Роберт Белла осудил, что академическая специализация отключила наши лучшие умы от борьбы.Он призвал своих академических коллег участвовать в «разговоре с согражданами по вопросам, представляющим общий интерес».
Текущая угроза интеллектуализму, как утверждают современные предсказатели гибели, состоит как раз в том, что вопросов, представляющих общий интерес, так мало. Через социальные сети мы изолируем себя в пузырях предвзятости подтверждения, в то время как боты «вычислительной пропаганды» в социальных сетях, в частности в Twitter, разжигают этот гиперпартийный разрыв с помощью фейковых новостей. Вы не сможете быть по-настоящему публичным интеллектуалом, если будете говорить только со своей «своей» группой.
Влияние информационного взрыва на интеллектуальную жизнь гениально ожидалось в 1968 году в мрачно освещенной телевизионной студии, где Норман Мейлер и канадский провидец Маршалл Маклюэн обсуждали человеческую идентичность в эпоху все более высоких технологий. Маклюэн в своей своеобразной ритмике, напоминающей азбуку Морзе, спокойно предсказал, что средства массовой информации отбросят человечество обратно к трайбализму. Он объяснил, что, поскольку мы не можем усвоить все данные или хорошо знать так много людей, мы полагаемся на стереотипы.«Когда вы даете людям слишком много информации, они прибегают к распознаванию образов», — сказал Маклюэн.
Конечно, в 2017 году мы не лишены информации; мы слишком информированы. Сканируя наши упакованные ленты, мы ищем триггерные темы и взгляды, которые подтверждают нашу точку зрения.
Вот почему мы можем иначе взглянуть на все ожесточенные споры в Интернете и в других местах. Это действительно своего рода трайбализм, для которого характерно воинственное стремление к сплоченности. По мнению социологов, люди обычно прибегают к запугиванию и моральной критике, чтобы сохранить целостность социальной единицы.Может быть, наши войны с новостями по кабелю и драки в Facebook — это не агония интеллектуального дискурса, а, скорее, признаки того, что это национальное племя яростно пытается сплотиться.
Потенциальный рынок для интеллектуального обсуждения больше, чем когда-либо. Более трети взрослого населения США имеют четырехлетнюю степень — это рекордный показатель. И поскольку количество выпускников, которые являются женщинами, афроамериканцами или латиноамериканцами, резко увеличилось, сегодняшние публичные интеллектуалы выглядят иначе, чем в старые времена.Не случайно, что некоторые из наших самых быстрорастущих интеллектуальных центров — это цветные люди, такие как Та-Нехиси Коутс и Роксана Гей.
Если мы оглянемся на нашу историю, общественные интеллектуалы всегда появлялись, когда страна была резко разделена: во время гражданской войны, войны во Вьетнаме, борьбы за гражданские права и права женщин. В этот момент глубокого идеологического разделения, скорее всего, вернутся мыслители и ораторы, которые смогут преодолеть эмоциональный разрыв — именно тогда, когда они нам понадобятся.Но на этот раз они, скорее всего, будут проводить онлайн-форумы и разжигать подкасты.
определение интеллектуалов по The Free Dictionary
Сэйнтсбери справедливо отмечает, исправляя недостаточно информированного французского критика нашей литературы) радикальное различие между поэзией и прозой когда-либо признавалось ее учениками, однако импульс воображения, который, возможно, является самым богатым из наших чисто интеллектуальных даров, был склонны вторгаться в сферу этого такта и здравого смысла, одинаково в отношении материи и манер, которыми мы не богаче других людей.Он знал, например, что, каким бы притягательным ни было его влияние в некоторых отношениях над Старбаком, все же это господство не охватывало полного духовного человека не больше, чем простое телесное превосходство предполагает интеллектуальное господство; для чисто духовных, интеллектуальных, но они находятся в своего рода телесных отношениях. ЭТО мужество, наконец, стало тонким, духовным и интеллектуальным, это человеческое мужество, с крыльями орла и змеиной мудростью: ЭТО, как мне кажется, призвано к настоящее — «Между тем жизнь — реальная жизнь с ее основными интересами здоровья и болезни, тяжелым трудом и отдыхом и ее интеллектуальными интересами к мысли, науке, поэзии, музыке, любви, дружбе, ненависти и страстям — продолжалась как обычно, независимо от политической дружбы или вражды с Наполеоном Бонапартом и независимо от всех планов реконструкции.»Какие!» — сказал Метла, — вы считаете, что руки домохозяйки интеллектуальны? »Поэтому он попросил меня ответить от его имени на два особых возражения, одно — интеллектуального, другое — морального характера. «Эта девушка была рождена, чтобы быть лидером в социальных и интеллектуальных кругах, вдали от Четырех Ветров», — сказала она Гилберту, когда они однажды ночью шли домой. Он лучше знал своего брата, тем более он заметил, что Сергей Иванович и многие другие люди, работавшие на благо общества, руководствовались не порывом сердца заботиться об общественном благе, а рассуждали из интеллектуальных соображений, что было бы правильно интересоваться общественные дела и, следовательно, интересовались ими.Когда неграмотный и, возможно, пренебрежительный торговец заработал своим предприятием и трудом желанный досуг и независимость и был допущен в круги богатства и моды, он неизбежно обратился, наконец, к еще более высоким, но все же недоступным кругам интеллекта и гения, и стал чувствует только несовершенство своей культуры, тщеславие и недостаточность всех своих богатств, и дополнительно доказывает свой здравый смысл усилиями, которые он прилагает, чтобы обеспечить своим детям ту интеллектуальную культуру, нужды которой он так остро чувствует; и таким образом он становится основателем семьи.И это тот, кого я называю дитя добра, которого добрый породил по своему подобию, чтобы быть в видимом мире по отношению к зрению и к предметам зрения, что есть добро в интеллектуальном мире по отношению к ум и вещи ума. Эмоциональное наслаждение наполняет больше и длится дольше, чем интеллектуальное наслаждение; и, кроме того, вы расплачиваетесь за моменты интеллектуального восторга блюзом.WIPO — Всемирная организация интеллектуальной собственности
Мы предоставляем IP-услуги, которые побуждают людей и предприятия к инновациям и творчеству.Портал WIPO IP — это универсальный центр глобальных услуг в области IP.
Международная патентная система
Международная система товарных знаков
Международная система дизайна
Международная система географических указаний
Мы предоставляем данные и экономический интеллект, которые позволяют принимать стратегические решения, а также инструменты искусственного интеллекта, которые обогащают IP-услуги и администрирование.
IP баз данных
(Фото: gettyimages / monsitj)международных и национальных патентных документа.
записи товарных знаков, наименований мест происхождения и эмблем из различных национальных и международных источников.
регистрации промышленных образцов из Гаагской системы и участвующих национальных коллекций.
1140 наименований мест происхождения и географических указаний Лиссабонской системы.
записей национальных законов и договоров в области интеллектуальной собственности некоторых стран.
Инструменты искусственного интеллекта
(Изображение: ВОИС)Ведущий в мире инструмент для мгновенного перевода, доступный для использования третьими сторонами по стандартным лицензионным соглашениям.
«Быстрее и проще» — значит установить отличительную черту торговой марки на целевом рынке.
Автоматическое распознавание речи для транскрипции официальных заседаний с помощью машинного обучения.
Отслеживание технологического развития посредством анализа данных об инновациях.
Понимание и анализ
(Фото: iStock.com/ © NicoElNino)Комплексные факты, цифры и анализ.
Подробные показатели инновационной деятельности более чем 131 страны и экономики.
Отслеживание технологического развития посредством анализа данных об инновациях.
Сосредоточьтесь на конкретных тенденциях в области интеллектуальной собственности.
Обзор деятельности в области интеллектуальной собственности в государствах-членах ВОИС.
Мы объединяем заинтересованные стороны для разработки глобальных соглашений в области интеллектуальной собственности. Следите за политическими обсуждениями и переговорами о будущем развитии ИС в наших постоянных комитетах и на заседаниях.
(Фото: WIPO / Berrod)62 и серии заседаний Ассамблей пройдут в Женеве с 4 по 8 октября 2021 года.
(Изображение: ВОИС)Одна из важных задач, стоящих перед нами сегодня, — обеспечить, чтобы существующая система интеллектуальной собственности продолжала продвигать инновации в эпоху передовых технологий.
(Изображение: ООН)Визуальное исследование взаимосвязи ВОИС и ЦУР, а также того, что ИС может стимулировать развитие и помогать решать глобальные проблемы.
Мы помогаем странам, предприятиям и отдельным лицам совместно использовать интеллектуальную собственность для улучшения жизни.
(Фото: WIPO / Berrod)Зарегистрируйтесь на круглогодичные дистанционные или очные курсы Академии ВОИС, которые проводят люди, разбирающиеся в интеллектуальной собственности.
(Фото: Getty Images / DrAfter123)Программа помощи изобретателям (IAP) подбирает изобретателей из развивающихся стран и патентных поверенных, которые дают им бесплатные юридические консультации по вопросам патентования.
(Фото: IPOPHIL)Центры поддержки технологий и инноваций (ЦПТИ) ВОИС обеспечивают доступ к высококачественной технологической информации и сопутствующим услугам.
(Изображение: WIPO / Przybylowicz)Повестка дня ВОИС в области развития гарантирует, что соображения развития являются неотъемлемой частью работы ВОИС.
(Фото: ВОИС / Серджио Паррелла)Консорциум доступных книг (ABC) стремится увеличить количество книг во всем мире в доступных форматах и сделать их доступными для слепых и слабовидящих людей.
(Фото: iStock.com/ ©robertsrob)WIPO GREEN способствует инновациям и распространению зеленых технологий, объединяя поставщиков технологий и услуг с теми, кто ищет инновационные экологические решения.
(Фото: Getty images)WIPO Re: Search — это международный консорциум, через который организации государственного и частного секторов обмениваются интеллектуальной собственностью и опытом с мировым сообществом исследователей здравоохранения.
(Фото: ВОИС / Серджио Паррелла)Инициатива по патентной информации для лекарств (Pat-INFORMED) предоставляет услуги мировому сообществу здравоохранения, облегчая доступ к патентной информации о лекарствах.
The Tech Intellectuals: Democracy Journal
Четверть века назад Рассел Джейкоби оплакивал кончину общественного интеллектуала. Причиной смерти стало улучшение материального положения. Общественные интеллектуалы — Дуайт Макдональд, И.Ф. Стоун и им подобные — когда-то не имели другого выбора, кроме как быть независимыми.Им было трудно найти постоянную хорошо оплачиваемую работу. Однако по мере того, как университеты начали расширяться, они открыли новые возможности для бывших безработных. Академия требовала высокой цены. Интеллектуалы должны были отвернуться от публики и обратиться к практичным неясностям академических исследований и прозы. По описанию Якоби, эти интеллектуалы «больше не нуждаются в [редакции] и не хотят [редактировать] широкую публику…. Кампусы [были] их домами; коллеги по своей аудитории; монографии и специализированные журналы их СМИ.”
За последнее десятилетие условия снова изменились. Перед публичной интеллигенцией открываются новые возможности. Интернет-СМИ, такие как блоги, значительно облегчили честолюбивым интеллектуалам возможность публиковать свои мнения. Они способствовали созданию новых интеллектуальных изданий ( Jacobin , The New Inquiry , The Los Angeles Review of Books ), а также помогли оживить некоторые старые ( The Baffler , Dissent ). Наконец, что не менее важно, они послужили основой для нового набора аргументов о том, как коммуникационные технологии меняют общество.
Эти дебаты открыли возможности для нового поколения профессиональных создателей аргументов: технологических интеллектуалов. Как и их предшественники 1950-60-х годов, они часто зарабатывают на жизнь, не работая в университете. Действительно, профессорско-преподавательский состав остается позади. Традиционные академические дисциплины (за исключением права, которое как сорока увлекается новыми и блестящими вещами) с трудом успевают за ними. Новые технологии для традиционалистов вызывают подозрение: их трудно определить в рамках традиционных академических границ, и они выглядят слишком модными для старших ученых, которые часто нервничают, что их области могут каким-то образом стать общественно значимыми.
Многие из этих новых публичных интеллектуалов в большей или меньшей степени сделали себя сами. Другие — ученые (часто с неудобными отношениями с академией, например, Клэй Ширки, неортодоксальный профессор, скептически относящийся к выживаемости традиционной университетской модели). Другие по-прежнему являются предпринимателями, например, писатель, пишущий о технологиях, СМИ и подкастер Джефф Джарвис, пытаясь найти углы между публичными аргументами и новыми бизнес-моделями.
Эти различные публичные интеллектуалы новой модели толпятся в совершенно ином мире, нежели старый.Они не пытаются опубликовать обзорные эссе в Dissent или Commentary . Вместо этого они хотят, чтобы доклады TED стали вирусными. Они спорят друг с другом на деловых конференциях, академических собраниях, фестивалях идей и общественных мероприятиях. Они пишут книги, одни отличные, другие бессвязные.
В некотором смысле технологические интеллектуалы более публичны, чем их предшественники. Маленькие журналы были такими, маленькими. Они были написаны для элитных и хорошо образованных читателей, которых можно было исчислить десятками тысяч.В отличие от этого, доклады TED просматриваются 7,5 миллионов раз в месяц глобальной аудиторией, состоящей в основном из людей, которые в большинстве своем хорошо образованы, но не являются застенчивыми членами культурной элиты, в отличие от модального читателя Partisan Review . .
В остальном они менее публичны. Они более идеологически ограничены, чем их предшественники или население в целом. Левых радикалов и консерваторов мало. Очень многие из них находятся где-то на шкале между жестким либертарианством и умеренным либерализмом.Эти новые интеллектуалы расходятся во мнениях по таким вопросам, как конфиденциальность и безопасность, но соглашаются в большем, включая базовые ценности терпимости и готовности позволить людям жить своей жизнью, как они хотят. В лучшем случае они предлагают открытый и дружелюбный прагматизм; в худшем случае — это видение будущего, которое затушевывает реальную политику и растворяет остроту, аргументированность и противоречивость реальных людей в безвкусном воспевании внешнего разнообразия.
Этот мир разговоров и дебатов не парит в воздухе без поддержки.В его основе лежит политическая экономия, которую интуитивно понимают многие из ее участников. Как подчеркивает Джейкоби, все споры об идеях определяются их материальными условиями. Интеллектуальные возможности предполагаемого золотого века 1950-х годов были частично результатом плохой оплаты, дешевой арендной платы и небольшой, но очень заинтересованной аудитории читателей. Те, кто жил в 1960-х и 1970-х годах, находились под влиянием растущей университетской системы, которая вознаграждала интеллектуалов за то, что они писали для аудитории своих сверстников.
Сегодняшние возможности снова отражают другой набор материальных условий, которые не столько определяют индивидуальный выбор, сколько подталкивают к нему, мягко, но настойчиво. Они влияют на то, что обсуждается, а что нет, кто выигрывает, а кто проигрывает. И многое не обсуждается. Рабочий консенсус среди технологических интеллектуалов изображает мир возможностей, который, кажется, резко расходится с американской реальностью стремительного роста политического и экономического неравенства. Он приукрашивает глубокие конфликты и разногласия, существующие в обществе и, вероятно, усугубляющиеся.И критикам этого консенсуса не лучше. Они работают в рамках той же системы, что и их цели, таким образом, что они ставят под угрозу их возражения и препятствуют выработке более полезных аргументов.
Внимание, внимание
Технологические интеллектуалы работают в экономике внимания. Они добиваются успеха, если привлекают к себе и своему посланию достаточно внимания, которое позволяет им зарабатывать на жизнь. Сделать это непросто: большинство амбициозных технологических интеллектуалов терпят поражение либо из-за невезения (академические исследования показывают, что рынок внимания весьма вероятен), либо из-за того, что соответствующая аудитория не заинтересована в том, чтобы слышать то, что они говорят.
Этот основной факт экономии внимания — насколько немногие участники действительно справляются с этим — затушевывается риторикой об открытости Интернета для новых и замечательных вещей. Технологические интеллектуалы, такие как Крис Андерсон, утверждают, что культурой управляет «длинный хвост», статистическая модель, в которой несколько музыкальных групп, книг или журналов на пике распространения действительно очень хорошо известны, а затем быстро снижается их популярность как кривая спускается к «длинному хвосту» из очень многих групп, книг или чего-то еще, на что мало кто обращает внимание.Они утверждают, что Интернет изменил значение длинного хвоста. Людям, которым не нравится то, что нравится всем, больше не нужно обращать на это внимание. Интернет значительно упростил им поиск вещей, на которые хочет обратить внимание, и построил сообщество с теми, кто разделяет их вкусы. Если вы предпочитаете клезмерские группы, исполняющие Deep Purple, Кэти Перри, вам будет намного легче найти эти группы и других фанатов сегодня, чем два десятилетия назад.
Однако метафора длинного хвоста вводит в заблуждение. Конечно, найти малоизвестные книги или группы легче, чем раньше. Но большинство людей не хотят находить непонятные вещи — они хотят сосредоточить свое внимание на том, на что обращают внимание все остальные. Те, кто уже сосредоточен на внимании, вероятно, станут еще богаче, а длинный хвост все еще уходит в темноту и безвестность.
Чтобы преуспеть в этой экономике, вам не нужно получать штатную должность или становиться пишущим редактором в The New Republic (хотя последнее, вероятно, не повредит).Вам просто нужно каким-то образом привлечь внимание многих людей. Это внимание затем можно превратить в более материальную валюту. Скорее всего, это будет не более чем приглашения на интересные конференции и небольшие деньги на консультации. На среднем уровне люди могут получать стипендии (часто финансируемые технологическими компаниями), финансирование исследований и книжные контракты. На более высоком уровне люди могут заключить крупные сделки с книгами и чрезвычайно прибыльные выступления. Эти люди могут очень хорошо зарабатывать на жизнь писательской деятельностью, публичными выступлениями или их комбинацией.Но большинство этих честолюбивых ученых мужей изо всех сил стараются карабкаться вверх по склону статистического распределения, толкая друг друга в борьбе за подъем, боясь, что они поскользнутся и упадут обратно в бездну. «Длинный хвост» кишит множеством людей с крошечной аудиторией и еще меньшими шансами на реальное финансовое вознаграждение.
Эта скрытая экономия внимания объясняет многое, что в противном случае озадачило бы. Например, именно эволюционный императив определяет экологию конференций и публичных выступлений, связанных с технологической культурой.Эти мероприятия часто объединяют людей, которые хотят поговорить бесплатно, и публику, которая может заинтересоваться ими. Многообещающие технические эксперты соревнуются, иногда очень отчаянно, за право выступить на таких конференциях, как PopTech и TEDx, хотя им не платят за это ни цента. Соискатели начинают с современной версии схемы «резиновый цыпленок», проверяя свое послание на дороге и продвигаясь вверх.
TED — это вершина этого мира. Вы не получаете денег за выступление на TED, но можете привлечь много внимания — во многих случаях достаточно, чтобы выступить в качестве хорошо оплачиваемого докладчика (5000 долларов за участие и выше) на бизнес-конференциях.Продвигаясь вверх по иерархии, вас поощряют снова и снова шлифовать грубые участки презентации, шлифуя их до прекрасно отполированной поверхности, что слишком часто лишь отражает предубеждения вашей аудитории о них.
Культура соответствия
Эксперт в области технологий и СМИ Джефф Джарвис доводит эту логику до крайности. Он является автором книги «Что бы сделал Google ?: Реконструкция самой быстрорастущей компании в мировой истории и . Открытые части: как совместное использование в цифровую эпоху улучшает то, как мы работаем и живем» .Он плодовитый блоггер и подкастер, а также голотип технологического интеллектуала как сущности, приспособленной к определенному набору материальных условий.
Общественные интеллектуалы должны разъяснять идеи и аргументы широкой публике. Технологические интеллектуалы, такие как Клей Ширки, Стивен Джонсон, Ребекка Маккиннон, Итан Цукерман, Шива Вайдхьянатан и Николас Карр, пишут книги, в которых это делается по-разному. Например, в книге Ширки Here Comes Everybody идеи из его исследования экономических транзакционных издержек используются для создания нового аргумента о том, как новые коммуникационные технологии позволяют нам организовать себя без традиционных организаций.Его выводы, безусловно, можно оспорить, и Ширки изменил свои взгляды в ответ на критику, но они служат образцом того, как просто и ясно донести важные идеи до широкой публики.
Две книги Джарвиса, напротив, представляют собой упражнения по брендингу, ритуальные объекты обмена, не предназначенные для ознакомления с новыми идеями, а скорее для подтверждения того, что автор играет роль опубликованного гуру. В Public Parts Джарвис благодарит предпринимателя Сета Година за то, что он вдохновил его стать писателем, рассказывая, как Годин сказал ему, что он будет «дураком», если не напишет книгу, и еще большим дураком, если он «думал, что книга была цель.Вместо этого книга должна «создать общественную репутацию [Джарвиса], которая приведет к развитию других бизнесов». Так оно и произошло. Хотя первая книга Джарвиса продавалась достаточно хорошо, гонорары за нее почти наверняка были меньше других источников дохода — он утверждает, что ему требуется до 45 000 долларов для выступления.
Неудивительно, что книги не интересны и не хороши. Джарвис — технологический интеллектуал только в том смысле, что он заполняет определенную социологическую нишу. Чрезмерно провокационные идеи запятнали бы его бренд.Его книги переупаковывают интеллектуальные предрассудки технологической индустрии и продают их обратно, при этом подчеркивая многих влиятельных друзей автора и множество важных людей, которые относятся к нему серьезно. Подобно президенту Роббинсу Рэндалла Джаррелла, Джарвис настолько хорошо приспособлен к своему окружению, что иногда вы не можете сказать, где это окружение, а какое — Джарвис.
Но Джарвис, каким бы непривлекательным он ни был интеллектуально, не является настоящей проблемой. У каждой экономической элиты в любую эпоху были свои явные придворные.Еще больше тревожит то, что новая культура публичных дебатов отдает более тонкое уважение существующей культуре технологической индустрии.
Технологические дебаты негласно или косвенно опираются на технологическую индустрию во многих отношениях: финансирование конференций, поддержка позиций стипендий, выступления с докладами, общественные закупки книг по технологиям. И эта уверенность проявляется в культуре аргументов. Почти все выдающиеся технологические интеллектуалы (Шива Вайдхьянатан и Сьюзан Кроуфорд — почетные исключения) разделяют убежденность технологических предпринимателей в том, что бизнес играет решающую роль либо в оттеснении правительства, чтобы освободить место для рыночного предпринимательства (либертарианская версия), либо в совместной работе с правительство, чтобы сделать упорную бюрократию более публично отзывчивой (либерально-левосторонняя версия).
Это не смешная позиция. Но когда его придерживаются почти все выдающиеся личности, это ведет к однообразию, узости видения возможного, что преследует в остальном прекрасные книги. Эли Парисера The Filter Bubble — лишь один из примеров прекрасной книги, в которой рассматриваются реальные и интересные проблемы (как такие технологии, как поиск Google, приспосабливаясь к своим пользователям, могут укреплять их предрассудки), но в которой содержатся лишь слабые рекомендации о том, как решить эту проблему. решить их (более совершенная корпоративная практика и, возможно, немного больше государственного контроля).Паризер, как и большинство других интеллектуалов в области технологий, считает само собой разумеющимся, что традиционная политика не должна входить в мир новых технологий, даже когда эти технологии порождают большие политические проблемы. Точно так же книга Тима Ву The Master Switch дает много замечательных выводов о стойкой тенденции к монополии среди крупных коммуникационных компаний. Но, как указал Пол Старр, он предполагает, что вмешательство государства всегда является проблемой, а не решением.
Среди технологических интеллектуалов мало настоящих левых.Консерваторов еще меньше. Результат — вялость и слепота. Большинство интеллектуалов в области высоких технологий соглашаются с большинством вещей. Они редко спорят, например, о том, как частные владения, управляемые крупными корпорациями, такими как Google и Facebook, могут создавать реальное неравенство во власти. Большая часть нашей жизни проходит в сети, что является еще одним способом сказать, что большая часть нашей жизни проводится в соответствии с правилами, установленными крупными частными предприятиями, которые не подлежат ни строгому регулированию, ни серьезной конкуренции на рынке.Пользователям Facebook может не нравиться то, как Facebook использует их личную информацию, но их единственный реальный выбор — смириться с этим или отрезать себя от большей части своей социальной жизни. Но эти дилеммы игнорируются технологическими интеллектуалами, которые постоянно сталкиваются с другими, более безопасными проблемами, такими как сетевой нейтралитет, где интересы общественности и крупных технологических компаний более правдоподобно совместимы.
Чтобы быть ясным, это уговоры, как правило, не является продуктом лоббирования или преднамеренной стратегии со стороны технологической индустрии.Обычно это гораздо более косвенный характер. Люди (и компании), ставшие первопроходцами в области новых технологий, имеют сильные убеждения, которые проникают в мир дебатов, которые они поддерживают, а иногда и участвуют. Эти убеждения отражают как их опыт, так и их личные интересы.
Равным образом это не означает, что текущие интеллектуальные дебаты по поводу технологий настолько скомпрометированы, что не имеют никакой ценности; по большей части это не так. Это означает, что в этих дебатах есть приливная сила, которая тянет участников в определенных направлениях, а не в других.Некоторые участники, такие как покойный Аарон Шварц, могли искусно переключаться между этими дебатами, настойчиво пытаясь подтолкнуть участников к более прямым политическим вопросам. Ларри Лессиг, например, считает, что Шварц подтолкнул его к осознанию того, что общественные проблемы, которые он хотел решить, не могут быть решены без радикальной перестройки политической системы США. Однако делать то же, что и Шварц, значит работать против течения, что немногие склонны делать.
Тролль и ответ
А как насчет критиков этих дебатов о новых технологиях? Увы, описанные выше материальные условия влияют не только на протагонистов дебатов, но и на их критиков.Они помогают объяснить, почему эти критики не придумали какой-либо очень убедительной интеллектуальной альтернативы мейнстриму, который они предают анафеме. Эти критики работают в рамках той же экономии внимания, что и люди, против которых они хотят спорить, и трудятся под одним и тем же интеллектуальным бременем. Их обязанность привлекать внимание подрывает их предполагаемые цели.
Возьмите Цифровое головокружение , недавнюю книгу честолюбивого интеллектуала и предпринимателя в области СМИ Эндрю Кина. Его главный аргумент — бессвязная обличительная речь о том, как «самой личности современного человека» угрожает гипервидимость, от которой мы страдаем, поскольку все мы поддаемся безжалостной проверке со стороны социальных сетей.Тем не менее, эта критика является одновременно рассчитанным усилием автора, направленным на то, чтобы стать объектом пристального внимания как можно большего числа людей в как можно большем количестве социальных сетей — Кин хвастается количеством своих подписчиков в Twitter, дает понять, что он хотел бы иметь намного больше, и добровольно читатель, который он стремится стать заметным «суперузлом».
Критика Кина саморазрушительна, потому что его интеллектуальные обязательства, если они таковы, противоречат его интересу стать известным интеллектуальным технологом.Он хочет как атаковать экономию внимания, так и изо всех сил стараться в этом преуспеть. Цель книги — привлечь внимание и снискать расположение влиятельных людей, имена которых Кин усердно упоминает при каждой возможности. Сама его непоследовательность демонстрирует сдерживающие силы, против которых, по его утверждениям, оно выступило.
Самый яркий пример этих противоречий — известный киберпессимист Евгений Морозов. Тролли — комментаторы, которые попирают нормы данного сообщества, чтобы вызвать гневные отклики, — повсеместно распространены в Интернете.Успех Морозова показывает, что троллинг может стать жизнеспособной бизнес-моделью для честолюбивых интеллектуалов.
Морозов — белорус, получивший стипендии от Института «Открытое общество», Yahoo !, Фонда Новой Америки и Стэнфордского университета. Когда-то он считал, что новые технологии приносят большую политическую пользу, но последние несколько лет он энергично и неоднократно осуждал «техноутопизм» и «интернет-центризм» других общественных интеллектуалов, ориентированных на технологии.Его фирменный стиль — резкое осуждение. Первая книга Морозова, The Net Delusion , была нацелена на некоторые из наиболее смехотворных утверждений о том, как Интернет распространяет демократию по всему миру. Его второй, To Save Everything, Click Here , пытается проделать тот же трюк для ориентированных на технологии усилий по «решению» таких разнообразных проблем, как устранение выбоин и пресечение терроризма.
Морозов обязан своим успехом инстинктивному гению, который использовал слабые стороны системы против самой себя.Он показывает, как экономия внимания может быть взломана кем-то, достаточно преданным своему делу, чтобы стать общественным нарушителем. Морозов нападает на видных общественных интеллектуалов в области технологий, очерняя их мотивацию и искажая их аргументы (иногда до такой степени, что намекнули, что эти люди говорят противоположное тому, что они говорят). Затем он намеревается опровергнуть карикатуры, которые он сам создал, и ждет возмущенной реакции и последовавших за этим споров, чтобы привлечь внимание.
Возьмем несколько примеров: в своей последней книге Морозов изображает исследователя MIT Media Lab Итана Цукермана, который неоднократно возражает против грандиозных заявлений о том, что Интернет сблизит мир, как настаивающего на том, что «причина, по которой люди из Айдахо еще не разговаривал с людьми из Индии — за исключением тех случаев, когда они были на удержании в колл-центре в Бангалоре, — что [неадекватные] технологии каким-то образом помешали ». Аналогичным образом, по словам Морозова, Джонатан Зиттрейн, который хочет, чтобы сторонники открытого Интернета признали необходимость безопасности и безопасных зон, становится фанатиком, выступающим против контроля почти во всех формах.Лессиг, известный кроткий профессор конституционного права, осужден за его «фанатичную приверженность религии Интернетцентризма». Невозмутимый Клэй Ширки «полон популистской и антиистеблишментской ярости». И так далее.
Критикуя выдающихся интеллектуалов в оскорбительной и экстравагантной форме, Морозов искушает этих интеллектуалов ответить публично. Их ответ (и дальнейшие ответы Морозова на ответ) привлекают еще больше споров и внимания, подпитывая следующую фазу повторяющегося цикла.Когда эта стратегия работает, она создает своего рода вечный двигатель ошибок и общественных споров. Мир таков, каков он есть, ошибка забывается, полемика вспоминается, повышая авторитет Морозова и видимость его лекций.
Относительный успех Морозова говорит о напряженности между новой моделью общественного интеллектуализма и старой академической, которую она дестабилизирует по краям. Несмотря на его неоднократные ссылки на работы социолога науки Бруно Латура, подход Морозова более точно описал Пьер Бурдье, другой известный французский социолог.Самая известная книга Бурдье, Distinction , изображает традиционных интеллектуалов как участвующих в постоянной полуартикулированной борьбе против богатой ресурсами буржуазии, в которой они пытаются раздуть ценность интеллектуального и культурного капитала, которым они богаты. при этом не считая относительной ценности простого буржуазного экономического капитала. Таким образом, Морозов позиционирует себя как бескорыстный и настоящий интеллектуал, глубоко погруженный в академическую литературу. Напротив, он характеризует своих оппонентов как группу оппортунистических квази-грамотных людей.
Кин и Морозов не решают проблем текущих технологических дебатов: они иллюстрируют их и воссоздают в новых формах. Оба по-разному воспроизводят систему, на которую претендуют. Оба заканчивают тем, что пишут плохие книги, потому что любые интересные аргументы, которые у них могут быть, подавляются их необходимостью позиционировать себя в экономике внимания. Это наиболее грубо очевидно в книге Кина, которая на одном дыхании осуждает онлайновые «суперузлы», а в следующем провозглашает стремление Кина стать таковыми.С его неустанным желанием стать сетевой сверхдержавой, целовавшись с теми, кто уже имеет этот желанный статус, Кин слишком явно является частью проблемы, на которую он влияет, чтобы сожалеть. За предполагаемым радикализмом бунтаря и бунтаря скрывается елейная болтливость Доминика Данна из технологической индустрии.
Морозов, напротив, слишком счастлив укусить руку, которая его кормит, если это заставляет его жертву в достаточной степени метаться. Стивен Джонсон, объект внимания Морозова и автор Emergence и других замечательных книг, незабываемо сравнил Морозова с «истребителем вампиров, [который] должен постоянно надевать плащи и пластиковые клыки на своих жертв, чтобы оставаться в бизнесе.И все же Морозов, возможно, лучше по сравнению с самим вампиром, проявляя высокомерное и аристократическое презрение, чтобы лучше замаскировать свою зависимость от своих жертв в плане пропитания. Если бы у него не было более крупных технологических интеллектуалов, которых можно было бы заманить, его modus vivendi рухнул бы.
Эта скрытая зависимость разрушает вторую книгу Морозова, которая, как и Public Parts , тратит всю свою энергию на продвижение бренда автора, а не на последовательные аргументы (не смотрите слишком долго в Джарвис, чтобы он не смотрел на вас).Его непоследовательность усугубляется попытками Морозова еще больше сбить с толку своих врагов, рекламируя полуразработанные аргументы из академической литературы. Кое-где текст намекает на другой и по-настоящему увлекательный проект о влиянии стойких политических разногласий на дебаты о технологиях, но идея так и не получила развития — любовь вызывают дешевые хиты. Морозов, безусловно, способен написать хорошую и серьезную книгу — было бы хорошо, если бы он попробовал.
Идеи, достойные распространения
Различные стимулы могут привести к разным дебатам.В лучшем мире технологические интеллектуалы могли бы более серьезно задуматься о взаимосвязи между технологическими изменениями и экономическим неравенством. Многие технологические интеллектуалы считают культуру Кремниевой долины по своей сути эгалитарной, однако экономист Джеймс Гэлбрейт утверждает, что неравенство доходов в Соединенных Штатах «было вызвано приростом капитала и опционами на акции, в основном в технологическом секторе».
Они могли бы более серьезно задуматься о том, как технологии меняют политику. В нынешних дебатах по-прежнему преобладают бессмысленные споры между энтузиастами, которые считают Интернет образцом радикально лучшей демократии, и скептиками, утверждающими, что он лучший друг диктатора.
Наконец, они могли бы обратить больше внимания на растущие отношения между технологическими компаниями и правительством США. Технологическим интеллектуалам нравится думать, что мощный технологический сектор может усилить личную свободу и ограничить крайности правительства. Вместо этого мы теперь видим, как мощный технологический сектор может допускать правительственные эксцессы. Без таких крупных полумонополистов, как Facebook, Google и Microsoft, которые собирают личную информацию, слежка для США была бы гораздо более сложной.Правительство С.
Для обсуждения этих вопросов потребуется более разнообразная группа технологических интеллектуалов. Нынешний урожай не отличается в некоторых сразу очевидных аспектах — мало женщин, мало не белых и мало людей, не говорящих по-английски, которые достигли пика внимания. Однако интеллектуального разнообразия гораздо меньше, чем должно быть. Основным предположениям публичных дебатов по поводу технологий уделяется меньше внимания, чем они того требуют и заслуживают.
Понятно, что возможна хорошая жесткая критика этих предположений.Том Сли, канадский программист и независимый писатель, занял нишу, критикуя политику технологий последовательным и интеллектуально серьезным образом (для ясности, я немного знаю Сли и в прошлом пытался продвигать его работы; as любитель этих дебатов, я переписывался в электронном виде почти со всеми, упомянутыми в этой статье, и встречался с некоторыми лично). Он написал обширную работу о политике Google, сомнительных предположениях, лежащих в основе оптимистических аргументов о длинном хвосте, и многих других темах.Сли критиковал идеи таких выдающихся писателей, как Ширки, пытаясь подчеркнуть различия между интересными идеями Ширки (как он их видит) и теми местами, где, по его мнению, Ширки поддается общему оптимизму. Он безжалостно критиковал недавнюю книгу Стивена Джонсона Future Perfect за то, что она не обращает внимания на власть и конфликты. Тем не менее, он выровнял свою критику в духе серьезных аргументов, и его испытуемые указали, что они хотели бы отплатить за услугу, заложив основы того, что могло бы стать конструктивным и, возможно, даже трансформирующим спором.
Не так очевидно, что такая возвышенная критика является экономически жизнеспособной. В блоге в начале этого года Сли посетовал на свою неспособность привлечь более широкую аудиторию для своей работы, несмотря на 15 лет экономических жертв:
[По номерам] ясно, что он не работает. Чтобы усилить это чувство, посещаемость отдельного сообщения в блоге во многом зависит от того, ссылаются ли на него некоторые из небольшого числа людей: я все еще зависим, то есть от покровительства и от случая, и мне не удалось чтобы собрать собственную аудиторию, чтобы поддерживать значительный интерес.
Сли, возможно, необычно потусторонний — как он с готовностью признает, он гнилой саморекламы. Тем не менее, убедительная критика такого рода, которую он предлагает, по сути своей трудно продать. Это противоречит сути текущих дебатов. Очевидно, это не льстит предубеждениям технологических оптимистов. Тем не менее, это не успокаивает чувства групп, которые чувствуют угрозу со стороны новых технологий, таких как традиционные гуманисты. Это просто активная и интеллектуальная социальная критика, которую публиковали лучшие небольшие журналы в 1950-х и начале 1960-х годов, но сегодня у нее нет очевидного пристанища.
В новом мире технологического интеллектуализма есть много чего стоящего. Он соединяет мир идей с более широкой публикой способами, которых не было в пору расцвета университетов или даже в период расцвета традиционного публичного интеллектуала. Он воспитал некоторых умных и замечательных мыслителей, которые никогда бы не преуспели в соответствии с традиционными академическими стандартами. Но есть и много проблем. Он игнорирует социальные конфликты и неравенство, которые формируют американскую политику и американскую экономику.
Нетрудно найти недооцененных интеллектуалов, таких как Сли, которые хотели бы не соглашаться с дебатами, как они есть. Также не будет очень сложно подтолкнуть к ответу более вдумчивых из доминирующих в настоящее время интеллектуалов. Сложнее всего выяснить, как искренне противоположные и интересные интеллектуалы могут поддерживать себя в негласной экономике, которая, кажется, направлена либо на их соучастие, либо на превращение их в профессиональных спорщиков. Если дебаты по поводу идей формируются материальными условиями, изменение дебатов требует изменения условий.
Руководители университетов не могут быть публичными интеллектуалами
В течение девяти лет в качестве декана Гарвардской медицинской школы я с энтузиазмом поддерживал усилия, направленные на повышение разнообразия, равенства и интеграции. Через два года после ухода с этой должности я недавно написал в Твиттере о новой политике Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, требующей включения вопросов разнообразия, равенства и инклюзивности во все досье по продвижению и назначению. Хотя я по-прежнему поддерживаю его мотивы, я выступал против такой политики как посягательства на объективность академических оценок.
Я также отметил, что я не мог сказать это как декан — и последовавшая за этим буря твитов положительных и отрицательных комментариев о моих взглядах только усилила эту точку зрения.
В принципе, руководящие роли в академических учреждениях идеально подходят для того, чтобы занимать должности публичных интеллектуалов, активно занимающихся образовательными, научными и политическими проблемами современности, находясь на вершине академической пирамиды. К сожалению, любой, кто придерживается этой точки зрения, сильно ошибается.
Академические лидеры, такие как президенты и деканы университетов, могут делать анодичные заявления по различным вопросам, если они безопасно совпадают с взглядами, преобладающими в их сообществах. Большинство из них делают это регулярно, иногда немного отодвигаясь от центральной полосы. Но когда академические лидеры участвуют в интеллектуальном дискурсе, выражая взгляды, расходящиеся с преобладающим мнением, последующие реакции — даже если они выражаются только громким меньшинством — могут легко подорвать их способность выполнять свои основные обязанности.Такое нарушение, если оно достаточно серьезное, может даже положить конец их руководству. Просто спросите бывшего президента Гарварда Ларри Саммерса, реакция на провокационную речь которого о возможных объяснениях нехватки женщин на высших уровнях математики и инженерии привела к тому, что он был вынужден уйти в отставку.
Такое положение вещей объясняется двумя основными факторами. Первый находится в сфере практического. Лидерские должности сложны и требовательны, требуя постоянных усилий для управления областями, за которые в конечном итоге несет ответственность лидер.К ним относятся выбор между конкурирующими академическими целями, обращение к преподавателям, ответы на вопросы студентов и выпускников, управление помещениями и бюджетами, разработка и уточнение многочисленных политик и, конечно же, руководство усилиями по сбору средств. В лучшем случае высказывание общественного мнения воспринимается как изюминка — конечно, не обязательно, но, возможно, приятно, если позволяет время.
Кроме того, навыки, качества и достижения, которые поднимают людей на такие должности, редко ставят во главу угла способность или склонность говорить убедительно и творчески по вопросам, выходящим за рамки их основной компетенции.Когда лидеры оглядываются на своих коллег, они видят несколько примеров для подражания, если таковые имеются, и несколько поучительных историй. Следовательно, большинство считает, что лучший путь к выживанию и успеху — это сосредоточиться на своих основных обязанностях.
Время, проведенное мной в качестве декана, открыло мне несколько других причин в пользу публичной молчаливости. Они вращаются вокруг гиперполяризации политических дебатов, тенденции племенной демонизации тех, с кем вы не согласны, удивительной осторожности ученых в отношении выражения или терпимости к неортодоксальным мнениям, а также возможности того, что выражение таких взглядов будет истолковано как нанесение вреда отдельным лицам или сообществам, рассматриваемым как маргинальные или слабые, независимо от того, было ли это намерением или реальностью.Добавьте к этому тот факт, что даже если заявление изображается как представляющее личную точку зрения, многие сочтут его отражением институциональной точки зрения, к лучшему или к худшему.
То же самое относится и к мнениям и решениям, направленным внутри организации, к бизнесу самого учреждения. Президент или декан должны казаться уравновешенными и рассудительными, а официальные заявления должны подвергаться опасности для десятков глаз и бесконечных особых интересов. Это объясняет, почему они так часто кажутся невосприимчивыми к более глубоким вопросам, а чаще всего кажутся банальными.
Руководители осознают, что ведомственные заявления, даже когда они их подписывают, не рассматриваются как отражение их личных взглядов, а, скорее, представляют собой смесь, являющуюся результатом процесса, установленного для их разработки и утверждения от имени школы. Когда у лидеров есть сильные личные взгляды, которые отличаются от преобладающего консенсуса по вопросу, давление становится большим, чтобы минимизировать конфликт и достичь консенсуса. Сказав это, некоторые из моих самых гордых моментов были связаны с управлением конфликтом, а не с его минимизацией, как я сделал, закрыв один давний отдел и создав новый на фоне противодействия со стороны некоторых влиятельных членов сообщества.У вас просто не так много таких возможностей, учитывая ограниченность политического капитала, времени и энергии.
До тех пор, пока академия не изменится и не станет более заинтересованной и терпимой по отношению к лидерам, имеющим время, склонность и навыки, чтобы быть публичными интеллектуалами, президентам и деканам придется ждать, пока их срок полномочий не истечет, прежде чем брать на себя эту роль. С моей точки зрения, сейчас я нахожусь в лучшем положении, чтобы выйти на арену в качестве публичного интеллектуала, испытав жизнь в академической экосистеме скороварки.Высота моей хулиганской кафедры теперь может быть менее высокой, но, освобожденный от большинства ограничений, налагаемых ожиданиями декана, я теперь свободен бросать вызов, провоцировать, удивлять и, надеюсь, даже просветить некоторых людей, которые прочтут то, что Я должен сказать.
Несмотря на штормы в Твиттере, я пока наслаждаюсь этим.
Джеффри Флиер — выдающийся профессор службы Гарвардского университета и бывший декан Гарвардской медицинской школы.
Интеллектуальные нарушения
Ограниченными интеллектуальными возможностями№23; Обновлено в июне 2018 г.
Умственная отсталость (ID) — это диагноз, который ставится, когда у человека есть проблемы как в интеллектуальном функционировании, так и в способности функционировать в повседневной деятельности. Человек с ID может иметь проблемы с речью, чтением, едой, использованием телефона, заботой о себе или надлежащим взаимодействием с другими людьми. Раньше мы использовали термин «умственная отсталость», но больше не используем этот термин. Умственная отсталость диагностируется до 18 лет.Большинство детей с ограниченными интеллектуальными возможностями могут многому научиться и, будучи взрослыми, могут вести частично или даже полностью независимую жизнь. Люди с ограниченными интеллектуальными возможностями также могут иметь различные физические проблемы, такие как судороги, зрение, слух или речь.
При подозрении на умственную отсталость очень важно, чтобы ребенок прошел всестороннюю оценку, чтобы выяснить причину умственной отсталости, а также сильные стороны и особые потребности для поддержки приобретения новых навыков.В оценке принимают участие многие профессионалы. Частью оценки являются общие медицинские тесты, а также тесты в таких областях, как неврология (нервная система), психология, психиатрия, специальное образование, слух, речь и зрение, а также физиотерапия. Эти тесты координирует врач, часто педиатр или детский и подростковый психиатр.
По окончании оценки группа оценки вместе с семьей и школой разрабатывает комплексный план лечения и обучения.Когда у ребенка есть умственные отклонения, цель состоит в том, чтобы помочь ребенку оставаться в семье и участвовать в общественной жизни. Каждый штат предлагает различные образовательные и вспомогательные услуги.
Эмоциональные и поведенческие расстройства могут быть связаны с умственной отсталостью и могут мешать развитию ребенка. Большинство детей с ограниченными интеллектуальными возможностями осознают, что они отстают от своих сверстников. Некоторые могут расстроиться, замкнуться или тревожиться или вести себя «плохо», чтобы привлечь внимание других молодых людей и взрослых.Дети и подростки с ограниченными интеллектуальными возможностями могут стать жертвами издевательств в школе и в социальных сетях. Подростки и молодые люди с ограниченными интеллектуальными возможностями могут впадать в депрессию и даже склонны к суициду. Молодежь, подростки и молодые люди могут не обладать языковыми навыками, необходимыми для того, чтобы говорить о своих чувствах, а их депрессия может проявляться новыми проблемами в их поведении, еде и сне. Если вы заметили внезапные изменения в поведении ребенка, включая агрессивное поведение, важно провести медицинское и психиатрическое обследование вашего ребенка с ограниченными интеллектуальными возможностями.У ребенка также может быть основная проблема со здоровьем, о которой он не может вам рассказать.
Ранняя диагностика психических расстройств у детей с интеллектуальным развитием приводит к раннему лечению. Лекарства также могут быть полезны как часть общего лечения детей с ограниченными интеллектуальными возможностями.
Работа с детским и подростковым психиатром в детстве может помочь семье установить соответствующие ожидания, ограничения, возможности для достижения успеха и другие меры, которые помогут их ребенку с ограниченными интеллектуальными возможностями справиться со стрессами взросления.В вашем штате у вас и вашего ребенка может быть куратор, который поможет убедиться, что все услуги предоставляются вашему ребенку. Есть надежда; Каждый ребенок индивидуален и может достичь целей, которые не казались возможными, когда был поставлен диагноз умственной отсталости.
—Ayn Rand Lexicon
Home
Профессиональный интеллектуал — это полевой агент армии, чей главнокомандующий — философ . Интеллигент несет применение философских принципов во всех областях человеческой деятельности.Он устанавливает курс общества, передавая идеи из «башни из слоновой кости» философ университетскому профессору — писателю — художнику — газетчик — политику — кинорежиссеру — в ночной клуб певец — обывателю. Специфические профессии интеллектуала в области наук, изучающих человека, так называемых «гуманитарных наук», но именно по этой причине его влияние распространяется на все другие профессии. Те, кто заниматься науками, изучающими природу, полагаться на интеллектуалов для философское руководство и информация: для моральных ценностей, для социальных теорий, для политических предпосылок, для психологических принципов и, прежде всего, для принципов эпистемологии, той важнейшей области философии, которая изучает средство познания человека и делает возможными все другие науки.В интеллектуал — это глаза, уши и голос свободного общества: его работа — наблюдать за событиями в мире, оценивать их значение и информировать мужчины во всех других областях.
«Для нового интеллектуала»,
Для нового интеллектуала , 27
[Интеллектуалы] — это группа, обладающая уникальной прерогативой: потенциал быть либо самым продуктивным, либо самым паразитическим из всех социальных группы.
Интеллектуалы служат проводниками, законодателями мод, как приводные ремни. или посредники между философией и культурой.Если они примут философию разум — если их цель — развитие разумных способностей человека и стремление к знаниям — они являются наиболее продуктивными и мощными в обществе группы, потому что их работа обеспечивает основу и интеграцию всех других Деятельность человека. Если интеллектуалы подчиняются философии иррационализм, они становятся безработными и безработными в обществе.
С начала девятнадцатого века американские интеллектуалы — с очень редкими исключения — были смиренно послушными последователями европейской философии, которая вступил в эпоху упадка.Принимая его основы, они не могли иметь дело или даже понять природу этой страны.
«Превью»,
Письмо Айн Рэнд , I, 24, 1
Исторически профессиональный интеллектуал возник совсем недавно: он восходит только к промышленной революции. Нет профессиональных интеллектуалы в примитивных, диких обществах есть только знахари. В средние века не было профессиональных интеллектуалов, были только монахи в монастырях.В эпоху постренессанса, до рождения капитализм, люди интеллекта — философы, учителя, писатели, первые ученые — были людьми без профессии, то есть без социально признанное положение, без рынка, без средств заработка средства к существованию. Интеллектуальные занятия должны были зависеть от случайности унаследованных богатство или на благосклонность и финансовую поддержку какого-нибудь богатого защитника. А также богатство также не было заработано на открытом рынке; богатство было приобретено завоевание силой, политической властью или благосклонностью тех, кто держал политическая сила.Торговцы были более уязвимы и опасно зависимы от пользу, чем интеллигенция.
Профессиональный бизнесмен и профессиональный интеллектуал пришли в совместное существование, как братья, рожденные промышленной революцией. Оба являются сыновья капитализма — и если они погибнут, погибнут вместе. Трагический ирония в том, что они уничтожили друг друга; и основная доля вина будет принадлежать интеллектуалу.
«Для нового интеллектуала»,
Для нового интеллектуала , 12
Авторские права © 1986 Гарри Бинсвангер. Авторское право на введение © 1986 Леонард Пейкофф. Все права защищены. За информацией обращайтесь в New American Library.
Благодарности
Выдержки из книги Леонарда Пейкоффа Зловещие параллели . Авторские права © 1982 Леонард Пейкофф. Печатается с разрешения Издательство Stein and Day. Выдержки из Романтический манифест , г. пользователя Ayn Rand. Авторские права © 1971, автор The Objectivist . Перепечатано с разрешения Harper & Row, Publishers, Inc.Выдержки из Атлас расправил плечи , авторское право © 1957 Айн Рэнд, Источник , авторское право © 1943 Айн Рэнд, и Для New Intellectual , авторское право © 1961 Айн Рэнд. Перепечатано разрешение поместья Айн Рэнд. Выдержки из Философия: Кто Нужно это , Айн Рэнд.